больная в постели собственной дочери, напрямую срослись с днями, когда она почти неподвижно лежала в доме у матери. Словно ее тогдашние молитвы были услышаны сегодня, и то время прилепилось к нынешнему, а годы между этими двумя эпохами бесследно улетучились; как будто ей пришили голову прямо к ногам, а тело удалили. А вместе с ним – Микки и детей, работу, все, что она построила в своей взрослой жизни, все, что теперь казалось таким пресным, бледной заменой истинной жизни. Теперь, когда он вернулся, ей было совершенно ясно, что он вернулся именно к тогдашней девочке, что молилась каждый вечер и каждое утро о ниспослании этого чуда: «Приди и скажи, что ты ошибался, приди и скажи, что эта разлука закончилась, что ты не можешь жить без меня, как я не могу жить без тебя! Ведь мы с тобой не существуем друг без друга, – как песок и море, как молния и гром, как туча и дождь, как стрела и лук, как голос и эхо!» Ирис помнила, как часами вынуждена была слушать звуки дома и улицы: вот ссорятся близнецы, а мать их ругает, вот начинается и заканчивается выпуск новостей, вот разговаривают соседи на балконе, стучат по мостовой торопливые шаги. «Приди хоть взглянуть, жива я или нет! Быть не может, что тебе это все равно!» – умоляла она, снова и снова повторяя два слога его имени. И вот наконец он услышал ее, теперь он приходит к ней, приходит, когда дома никого нет – мать на работе, близнецы в школе, – тихонько стучится в дверь, и волна радости и надежды, подхватив ее, стирают всю боль, все страдания.
– Сегодня посидим в гостиной, – сказала она, усаживая его на большой диван. (Омер с утра плохо себя чувствовал и мог внезапно вернуться.) – Сегодня мы пьем кофе и разговариваем как старые друзья.
Он улыбнулся ей своей мальчишеской улыбкой, во все лицо:
– Я не могу с тобой разговаривать, не прикасаясь, это слишком суровый приговор.
– Ты продержался, не прикасаясь ко мне, почти тридцать лет, – напомнила она с притворной строгостью.
– Это правда было очень тяжело.
Она погладила его по голове:
– Бедняжечка ты мой, как мне тебя жалко!
– По-своему я был тебе верен, – поспешил возразить он. – Факт, что я ни с кем не ужился, чего нельзя сказать о тебе. – Он широким жестом обвел обстановку квартиры. – Ты выстроила дом в Израиле!
В его голосе ей послышалась ирония.
– Ты не оставил мне особого выбора, дорогой, – парировала она. – Не забывай, что это ты меня бросил.
Он вздохнул.
– Поверь мне, я не забываю об этом ни на минуту, я был идиотом. – Он притянул ее к себе. – Но ты ведь простишь меня, правда? Я буду тебя целовать, пока ты не простишь меня…
И вот она уже сидела у него на коленях; коротенькое домашнее платье задралось на бедрах.
– Я не прощу тебя, чтобы ты не перестал меня целовать.
Она сказала это или только подумала? Границы размылись, да и какая разница? Ничто больше не имело значения – ни возраст, ни семья. Они оба теперь были точно беззаботные и безответственные подростки, как Омер и его рыжая подружка! Вспомнив про Омера, Ирис все-таки оторвалась от Эйтана, поспешила на кухню и вернулась с двумя чашками кофе и миской винограда. Я еще не видела, как ты ешь, я еще не видела, как ты спишь, покажи мне себя еще!
Тут Эйтана опять вызвали в клинику. А завтра пятница, а потом суббота – как много часов пройдет, прежде чем она снова его увидит!
– Ну давай, поправляйся наконец, – сказал он. – Сможем встречаться у меня. Мы неплохо поиграли в доктора, будем продолжать дальше.
– Дальше – это куда?
– Хороший вопрос, Рис, – вздохнул он.
– А хороший ответ у тебя есть?
Он стоял перед ней, прислонясь к двери и пристально глядя на Ирис. Складка между бровями стала резче.
– Как правило, в этой жизни второго шанса не дают, – тихо проговорил он, – но мы его получили. На этот раз твой черед, Рис. В прошлый раз я сделал неправильный выбор. Теперь выбирай ты.
Он поцеловал кончик указательного пальца и приложил его к ее губам, словно к мезузе[18], тотчас открыл дверь и вышел. Ирис в смятении застыла перед закрывшейся дверью. Из ступора ее вывел звук остановившегося в гостиной лифта и насмешливый голос Омера за спиной:
– Эй, мамуль, что ты там увидела? Привидение?
Она медленно обернулась и пристально взглянула на сына: мальчик превратился в молодого мужчину. Перед глазами пронеслись пройденные вместе испытания. А теперь их дороги расходятся. Простит ли он ее? Или примет сторону брошенного отца и возненавидит? Станет ли это утро для него роковым, изменившим всю его жизнь?
– Что с тобой? Ты увидела грабителя? Насильника? – хихикал он, но дожидаться ответа, к ее радости, не стал. Мужчинам такого возраста дела нет до окружающих. Увы, многие из них так и остаются в этом возрасте на всю жизнь.
– Ты меня заразила своим гриппом! – пробурчал он. – Чувствую себя ужасно.
– Иди приляг, – поспешно ответила она, – смеряй температуру, а я сделаю тебе чаю.
Ее губы, еще горящие от поцелуев, прижались ко лбу сына. Ведь это он сейчас ее любимый мальчик, а не Эйтан, ни в коем случае нельзя путать времена, хотя все так запуталось… И она принесла ему чай с лимоном, сварила любимую кашу. Вспомнит ли он потом, когда будет на нее страшно зол, какой она была преданной и заботливой? С ним ей трудно пришлось – с его вспыльчивостью и истериками, агрессивностью и лихорадочной болтовней. Кажется, Омер только и делал, что их провоцировал, а Микки перед ним всегда пасовал.
Она сделала почти невозможное – неуклонно и последовательно, советуясь со специалистами и пуская в ход все свои знания, весь опыт, смогла развить в нем самообладание, сочувствие, внимание к окружающим. Она не отступила перед ним – и победила. Даже сейчас, в переходном возрасте, он держался относительно приветливо и спокойно, не задирался и не зарывался. Ирис уже готова была оправдываться перед этим мальчиком, который только что заснул. Она сидела на краешке его кровати, смотрела на раскрасневшиеся от жара щеки, на раскрытые мясистые губы, на разметавшуюся гриву волос, жестких от геля.
С фотографии над кроватью смотрел тот же самый мальчик, только маленький – смеялся беззубым ртом и размахивал баскетбольным кубком в одном из летних лагерей. Как же он изменился с тех пор и как еще успеет измениться! Ирис попыталась
