представить сына зрелым мужчиной: черточка между красивых бровей станет складкой, пушок на щеках превратится в густую бороду, а еще через несколько десятков лет, когда ее уже не станет, поседеет, как у Эйтана. Какой он ее запомнит, как станет вспоминать о ней? Как о женщине, разрушившей его семью, разбившей его юность? Но ведь он уже не ребенок, через несколько лет он сам уйдет из этого дома. Но что это будет за дом? То, что Омер оставит в тот миг за спиной – крепкий тыл или развалины семьи, – будет целиком зависеть от Ирис, от того, какое решение она примет. Сейчас ей казалось, что это вопрос ее отношений с Омером, а не с Микки: словно ей предстоял выбор между двумя подростками и двумя сценариями будущего: заранее известным, ожидающим ее в этом доме, и новым, бурным, неистовым. Она погладила горячую руку сына. От него на нее шел жар, словно от огромной печки. Говорят, жар полезен, жар убивает микробы. Но ведь как раз в жару ее болезни так размножились микробы измены.
Она помнила, как Омер боялся микробов в детстве: никогда не соглашался пить воду из бутылки после нее, а если она нечаянно прикасалась к кому-нибудь из его друзей, он просто выходил из себя от ревности. «Никогда больше не трогай меня!» – вопил он, охваченный двойным страхом. Как он отреагирует? Это правда, в последние годы он стал куда более сдержанным, но такой поворот может вновь разбудить всех его бесов, особенно сейчас, когда не за горами служба в армии, страшившая и его, и ее.
А как отреагирует Альма? Ясно, что она без колебаний примет сторону отца, будет ее избегать, она и так ее избегает, достаточно вспомнить ее упорство во время последнего визита. Она и так уже зла на нее. Заблаговременно. Ну, а сам Микки, какой будет его жизнь? Конечно, он не останется один, но оскорбится навсегда и никогда ее не простит. Ирис мотнула головой, будто пытаясь стряхнуть тяжесть будущего, неподъемную цену свободы.
Куда ты так спешишь? Что такого произошло? Сейчас не время принимать решения! Ты не знаешь его нынешнего, это совершенно незнакомый человек. Он вовсе не тот мальчик, которым был тогда, да и того мальчика ты на самом деле не знала. Разве ты ожидала от него, что он так уверенно и без колебаний обрушит свой топор на твою шею, на вашу любовь? Как же ты можешь снова ему поверить?
Ее бросило в пот, и она в сердцах поднялась с кровати сына. Эйтан говорил о втором шансе, глядя на нее увлажнившимися глазами. Но платить за все опять придется ей. «Я жил, ничего не чувствуя», – сказал он. Если она ему снова наскучит, он тоже ничего не почувствует и ничего не потеряет. А она причинит боль самым близким и дорогим ей людям. «Теперь твой черед», – сказал он, как будто они играли в «змей и лестницы». Теперь твой черед: на твоем пути окажется либо лестница, которая вознесет тебя в заоблачные выси, либо змея, которая утянет тебя вниз, до самого кончика своего хвоста.
«Тебе-то легко, – сердито бормотала она, – тебе нечего терять! Как ты смеешь представлять это таким образом, как будто нет ничего легче!» Она ополоснулась под душем. Силы понемногу возвращались к ней, но вместе с ними возвращались злость и тревога. Она запихнула в стиральную машину белье со своей постели, чтобы смыть с него все следы болезни. «Я излечилась, – говорила себе Ирис, – я излечилась от тебя. У меня есть семья, у меня есть школа, которой я руковожу. С твоей стороны было очень мило вернуться в мою жизнь, но для меня это уже слишком поздно». Она решительно убрала в холодильник миску с виноградом, а кофейные чашки, зараженные микробами измены, несколько раз вымыла с мылом, а потом поставила в посудомоечную машину и включила ее практически порожняком. Обычно гудение домашней техники успокаивало ее, но не теперь, когда она всматривалась в кухонное окно и пыталась разглядеть между домами край пустыни. На Мертвое море, увы, выходит соседская квартира, а их окна – на запад, на обычные городские кварталы. В свое время Альма поддержала ее в споре с Микки по поводу вида из окна, когда они обсуждали покупку квартиры. Дочь так редко выступала ее союзницей, что вдохновленная Ирис пустилась во все тяжкие. «Какой смысл жить в Иерусалиме, если не видеть в окно ничего иерусалимского? Тогда уж лучше сразу поселиться в Тель-Авиве», – уговаривали они Микки на два голоса. Но разница в цене была велика, к тому же Микки настаивал на лифте. А вскоре после переезда и ранения Альма стала от нее отдаляться, непонятно почему. Как будто Ирис по собственной воле выключилась из семейной жизни, оказавшись прикованной к постели. С тех пор отношения с Альмой становились все прохладнее, и в конце концов дочь сбежала в Тель-Авив, и отнюдь не только из-за отсутствия вида на Мертвое море, состригла свои чудесные волосы, а то, что от них осталось, выкрасила в черный цвет. От этого цвет лица у нее стал болезненным, как будто что-то подтачивало ее изнутри. Ирис вновь овладела тревога и одновременно раздражение: на дочь, которая не простила ей ранения во время теракта, на самое себя – за то, что она так и не разобралась, в чем дело, и не стала сражаться за любовь Альмы, а заодно – на Эйтана, за то, что он внезапно появился в ее жизни и заставил забыть о дочери, а теперь пытается заставить ее забыть все остальные свои обязанности, сделать из нее любовницу, живущую только им одним.
Удивительно, но злость продолжала нарастать. Ирис вернулась к компьютеру и села перечитывать почту, просмотренную на прошлой неделе вполглаза, потому что голова была полна другим. Какая наглость: он вообразил, что если он свободен, то и она тоже свободна, если это легко для него, то и для нее тоже легко. «Ты выстроила дом в Израиле», – сказал он с издевкой, обведя рукой их буржуазную гостиную. Но семья, которую она создала, – не объект для издевок. И она не рухнет только потому, что ему вдруг взбрело в голову вернуть Ирис в свою жизнь на краткий испытательный срок, а через некоторое время снова выгнать, как он, должно быть, поступил с двумя своими женами. А она по наивности даже не расспросила его, ничего не попыталась выяснить. Поверила как дура, что он ждал ее одну, и только поэтому оба его
