Но потом сон вдруг развеивался, и с мучительной тоской на душе Андрей обнаруживал себя в затхлом доте или отсыревшей партизанской землянке; под упоительно пахнущей кроной сосны или на нарах лагеря военнопленных…
Даже приоткрыв глаза и ощутив на груди голову женщины, Андрей все еще не решался ни притронуться к ней, ни просто пошевелиться. Настолько невероятной казалась сама мысль о том, что рядом с ним действительно может оказаться женщина.
— А-а, вот ты и проснулся!… — жарко и почти ликующе дохнул ему кто-то в ухо. — Но лучше вновь закрой глаза. И помолчи, теперь уже только помолчи.
Резковатый запах солдатского одеколона смешивался с приторью настоянных на дымных кострах волос. Чуть ниже соска — упругий клубок девичьей груди.
— Ты, Клавдия…
— Какая еще Клавдия?! — не зло, а томно как-то возмутилась женщина. — Никакой Клавдии не было и быть не может, — горячечно и все еще безо всякого намека на ревность или огорчение, продолжила Войтич. — Жди, дураша, придет она к тебе, подстилка майорская! Поэтому лежи и молчи. Слышишь меня: закрой глаза и молчи, а то опять все не сложится.
— Почему опять?
— Ну, как тогда, в моем «бункере».
— Тогда я попросту не решился.
— Дурак, значит. Раз уж облапил девку, то что ж тут решаться? Уже, считай-радуйся, все решено.
Только теперь Андрей понял, что он уже полуоголен. Нога женщины жарко обвила его ногу; одной рукой Калина нервно теребит волосы где-то у него на затылке, другой беспощадно расправляется с остатками одежды.
Не выдержав этой пытки, Беркут захватил Калину за талию, плавно перекатил через себя и, обнаружив, что под короткой, из шинельного сукна, юбчонкой — лишь голое, пылающее жаром тело, подмял под себя и попытался яростно наброситься на нее. Ошибки, которую допустил при первой встрече, он уже не допустит. Однако Калина вывернулась, отжав подбородок мужчины, слегка успокоила его и только тогда молвила:
— Это ж тебе не в рукопашной, капитан. Тут все нужно делать спокойно, деликатно, а главное — умеючи.
— То есть как это «умеючи»? — нервно переспросил он.
— То есть так это, что женщину так заласкать нужно, — тихо, рассудительно наставляла его Войтич, — чтобы она упала в обморок, и, так и не воскресая, всю ночь напролет отдавалась тебе.
— Всю ночь, и не воскресая?
— Желательно, не воскресая. Томная женщина всегда отдается слаще.
— Чего же ты упираешься?
— Ты же еще и не пробовал ласкать! — возмутилась Калина.
Вывернувшись из-под массивного тела Андрея, она тотчас же принялась деловито, словно к молодому жеребцу приценивалась, ощупывать его мощный торс, а проделав это, восхищенно заохала.
— Но сюда кто-то может войти, — вдруг некстати спохватился Беркут.
— Как войдет, так и выйдет. И черт с ним. А нахрапа полезет, пристрелю, — спокойно заверила Калина. — Дверь я закрыла. Входную и нашей комнаты. Разве что немцы в ночную атаку попрут, но и тогда пусть без тебя их попридержат. Сегодня моя ночь. Зря что ли вечером баньку устраивала. Для себя отмывала, старалась.
— Отмывался вроде бы я сам.
— Только потому, что не позвал.
— Как сюда шла, никто не видел?
— Клавдии, во всяком случае, не заметила. Так что можешь успокоиться.
— При чем здесь Клавдия?
— Но ты же назвал ее, а не меня.
Окончательно расправившись с одеждой мужчины, Калина вновь похвалила себя за то, что отмыла его, и сладострастно повела губами по груди, животу, опускаясь все ниже и ниже.
— После этой ночи никакой Клавки тебе уже не понадобится, — пригрозила она, прежде чем предаться тому способу первородного греха, предаваться которому Андрею приходилось только с Анной Ягодзинской. Впрочем, до сих пор он все еще весьма смутно представлял себе, как это делается.
Тем не менее с первого же мгновения понял, что Калина права: чувство, нахлынувшее на него при первых же прикосновениях женских губ, не подлежало никакому сравнению. Оно было настолько яростным и всепоглощающим, что в какие-то мгновения Андрею показалось, будто он впадает в магнетический транс и, теряя чувство реальности, возносится к вершинам блаженства.
— А все же, почему ты назвал ее, а не меня, капитан? — вернул его к реальности томный голос Калины, совсем не такой грубый, к какому Андрей привык, и вообще совершенно не похожий на голос Войтич.
— Просто к тому времени я еще не проснулся.
Войтич улеглась рядом с капитаном, завлекая его на себя, и долго, страстно исцеловывала грудь, шею, щеки, глаза…
— Теперь, просыпаясь, ты будешь произносить только мое имя. Только мое! Кто бы ни оказался к утру в твоей постели.
— Это будет ужасно.
— Наоборот, сразу же будешь вспоминать ночи, проведенные со мной, — все так же нежно и игриво уточнила Калина. — Я ведь тебе нравлюсь.
— Ну… в общем… — растерялся Андрей, явно не ожидавший подобного утверждения, ибо молвлено это было женщиной не в форме вопроса.
— Нравлюсь-нравлюсь. Просто ты еще этого не понял. Но уже завтрашней ночью, обнаружив, что меня нет рядом с тобой в постели, поймешь это. И так затоскуешь… Если б ты только мог представить, как ты затоскуешь по мне.
На том берегу реки вдруг ожил пулемет. Очередь его легла почти рядом с домом, в котором они блаженствовали, и это «напоминание» войны заставило Андрея и Калину приумолкнуть, а главное, вспомнить, где они и что на самом деле происходит за стенами — пусть и довольно мощными, сложенными из огромных диких камней, — их дома.
— В каких-нибудь пятистах метрах от нас — враги. Они со всех сторон. Мы в окружении. И тем не менее лежим в постели и занимаемся черт знает чем.
— Что значит «черт знает чем»? — встрепенулась Калина. — Как ты можешь такое говорить? Может быть, мы только что зачали сына: а ты говоришь: «черт знает чем»?
— Так уж сразу и сына!
— А все может быть. На всякий случай предпримем еще одну попытку, — рассмеялась Калина. — И не обращай внимания на пулемет. Ты что, впервые попадаешь в окружение? Ты ведь партизанил, был диверсантом, еще кем-то там.
— Но никогда еще не лежал в домашней кровати посреди двух фронтов. Да к тому же — с женщиной.
— С такой красивой женщиной.
— С такой красивой… И не зачинал сыновей под пулеметную дробь.
— Зато каким мужественным вырастет этот, зачатый под пулеметную дробь, сын! Настоящим солдатом.
Калина благодарно вздохнула и, свернувшись калачиком, приложилась виском к его солнечному сплетению. Он видел, как хладнокровно действовала эта женщина, выступая в роли снайпера. Знал, что в течение нескольких лет она была надзирательницей женского лагеря политзаключенных и, судя по ее намекам, даже принимала участие в казнях этих несчастных, объявленных «врагами народа». Но теперь ему казалось, что женщина, с грациозностью тигрицы свернувшаяся рядом с ним в постели, не имеет ничего общего ни с Калиной Войтич — надзирательницей, ни с воинственной, при всяком удобном случае хватающийся за оружие, амазонкой.
— Назови меня еще раз красивой.
— Не стоит, зазнаешься.
— Зазналась я еще после первого раза. Так что теперь уже не жадничай.
— Ты и в самом деле красивая. Просто никогда раньше не видел тебя такой вот — оголенной, покорной, а главное — в постели.
— Теперь всегда буду рядом с тобой.
— Это невозможно.
— Хотя бы до тех пор, пока стоим гарнизоном в Каменоречьи.
— Кто знает, сколько это продлится и чем кончится…
— Да чем бы не заканчивалось! — решительно молвила Калина. — А сына я тебе выношу. К тебе же только одна просьба: почаще ласкать меня.
— Почаще не получится.
— Клавдии опасаешься? Так вот, с ней я сама разберусь. Если однажды утром в каменоломнях ее не окажется, не надо слишком уж удивляться.
— Клавдия здесь ни при чем.
— Ты ведь переспал с ней, там в выработке.
— Что за чушь?!
— Я следила за вами.
— Брось, Калина, — как можно спокойнее попытался Андрей урезонить девушку.
— Говорю тебе… Подсмотрела, выследила, а там, наверху, под потолком, есть узенькая щель. Если подползти по полке, все слышно. Так я взяла и подползла. Видеть не видела — врать не стану. Но все слышала.
— Не ври. Ничего ты там не могла слышать.
— Могла, все могла.
— Между нами ничего не было. «К сожалению», — мысленно добавил Андрей.
— Не ври, вы действительно выкобеливались там. Все так и было, ты проговорился. Мне Арзамасцев сказал, что ты увел Клавдию в дальнюю выработку.
— Не мог он сказать такое. Мы искали место для госпиталя.
Однако Войтич уже не слушала его.
— То ли ненавидит тебя этот Арзамасцев, то ли ревнует.
— Не хочет простить того, что оказался здесь. Считает, что из-за меня. Собственно, так оно и было на самом деле, мы ведь сейчас могли где-нибудь в тылу отсиживаться, после возвращения из-за линии фронта.
