— Знаю, рассказывал.
— Когда?
— Не ты, а ефрейтор Арзамасцев.
— Когда вы с ним оказались в той самой, дальней выработке?
— Пристрелю, капитан. Ни с кем, нигде, кроме тебя, я здесь не была.
— Извини, пошутил. И, как всегда, неудачно.
* * *
То ли пулеметчику что-то мерещилось, то ли просто постреливал, чтобы разогнать сон. Правда, на сей раз очередь прошла над плавнями. Зато в той, степной, стороне все по-прежнему оставалось спокойно. И Беркут не мог понять: то ли Ганке все еще не увел свою роту и продолжает придерживаться условий перемирия, то ли командир нового подразделения счел, что ради кучи этих камней рисковать своими обстрелянными фронтовиками не стоит.
— Как ты догадался, что я действительно ничего не слышала, а просто беру тебя на понт?
— Если бы ты оказалась где-то рядом и застала нас, то наверняка швырнула бы в выработку гранату. Или перестреляла.
— Это уж точно! — все с той же детской шаловливостью и наивностью рассмеялась Калина. — Сдержаться не смогла бы. Ну и как она как баба, учиха эта твоя?
— На такие вопросы не отвечают.
— Хотя бы намекни как-нибудь.
— Как намекнуть? — решил Андрей, что спорить с Войтич бесполезно. Лучше принять условия ее игры.
— Как угодно, я пойму.
— Тогда можешь считать, что намекнул.
— Лучше, чем со мной? — не на шутку встревожилась Калина.
— Нет. Очевидно, нет… не должно… так мне кажется.
— Попробовал бы сказать, что лучше. Смотри мне, пристрелю. Когда я уже была в девятом классе, к нам в школу прибыла новая учительница украинского языка. Киевлянка. Жена заместителя начальника лагеря. Того самого. Она казалась мне такой красивой и настолько суровой и недоступной, что по грешности своей девичьей я не раз спрашивала себя: неужели и она тоже… ну это… как все, с мужиками. Как любая сельская баба. Неужели и ее мужики… тоже? Не верилось как-то. Казалось, что учительницы — особенно эта, городская, — какие-то особенные. Ты ведь тоже впервые с учительницей переспал.
— Впервые, — непроизвольно как-то вырвалось у Андрея, о чем он тотчас же пожалел, почувствовав себя неловко перед Клавдией. — Только не переспал, а так, немного поласкал. Но осознание того, что ласкаешь не просто женщину, а учительницу, — да, признаюсь, на психику это здорово давило. Но только ты…
— Не боись, не выдам, — успокоила его Войтич. — У нас ведь с тобой теперь сугубо мужской разговор. А потому не ври. И вообще на будущее запомни: в постели я — женщина. На кухне тоже, а вот, во всех остальных житейских передрягах рассчитывай на меня, как на мужика. Потому и говорю, что здесь, в Каменоречье, буду стараться не отходить от тебя, оставаясь в роли телохранителя.
— Этого не будет, Калина. Никаких «телохранителей». И чтобы я никогда больше не слышал об этом.
— Понятно, стесняешься. Ничего, я ненавязчиво. Подстраховывая. Очень страшно потерять тебя.
— А себя?
— Я не знаю, что такое страх, капитан. По-моему, совершенно не знаю.
— Божест-вен-но.
— В самом деле, не вру. Почти не ощущаю его. Там, где на обычных, нормальных людей снисходит леденящий душу страх, на меня — леденящая душу ярость.
— Вот оно что! Спасибо, это многое проясняет в твоем характере.
— Нет-нет, внешне это почти никак не проявляется. Внешне я остаюсь спокойной, разве что иногда даю волю языку. Но когда должен появиться страх, у меня появляется ярость. Она-то и глушит любое другое чувство. А еще — терпеть не могу слез, особенно причитаний. Если кто-либо метнет в мою сторону нож или выстрелит-промажет, — еще могу простить. А плач-рев услышу — пристрелю, не задумываясь. Терпеть этого не могу. Веришь?
— Поверить в это так же трудно, как и не поверить. Но если страх действительно обходит тебя… Жаль, что ты не встретилась мне за линией фронта. Очень даже могла бы пригодиться. Появляться в городе в немецкой форме, с надежной женщиной — куда лучше, чем бродить в одиночку.
— Вот и подумай теперь над этим.
— Да поздновато думать, война уже идет к концу.
— Не так скоро она закончится, как тебе кажется. И потом, со мной что по ту, что по эту сторону фронта — надежно. То, что в конвое я немного «сзечилась», то есть от зеков словечек всяких и повадок нахваталась, пусть тебя не пугает. Нужно будет, стану вести себя, как польская аристократка. Опять не веришь?
— Почему же… Все может быть.
— Кстати, во мне ведь течет польская кровь. Стопроцентная, и почти голубая. Это я по отцу Войтич, кстати, тоже поляку, а по матери Даневская. Были в здешних краях такие гербовые шляхтичи Даневские. А, как тебе пани Даневская? Кончится война, перейду на фамилию матери. Все равно отец бросил нас, когда мне еще и двух лет не было. Хочешь, с завтрашнего дня предстану перед тобой польской шляхтянкой?
— Любопытно было бы взглянуть.
— Только пообещай, что станешь любить меня еще сильнее.
«Разве ты уже объяснился ей в любви?» — попробовал было возмутиться Беркут. Но только мысленно, про себя. Эта женщина все решительнее вторгалась в его жизнь, и с ней приходилось считаться.
3
Услышав шаги, капитан открыл занавешенные ресницами усталости глаза и резко оглянулся. При этом рука его мгновенно легла на кобуру. Но это был Глодов.
— Товарищ капитан, разрешите доложить.
— Слушаю, — бросил Беркут, не поднимаясь с низенького лежака, который смастерили для него на командном пункте солдаты-плотники. Сейчас он просто не в состоянии был подняться. Даже отворачиваться от холодной стены, которая однако приносила ему успокоение, становилось все труднее. Судя по всему, он смертельно устал, причем больше всего донимала бессонница.
Если любому из бойцов все же удавалось хотя бы часок-другой между обстрелами поспать, то у него почему-то не получалось. То вдруг начинал тревожить радист, то появлялись немцы, то… Калина.
— Я уточнил. Во время ночной операции погибли четыре бойца гарнизона. С разведчиком, которого вы пытались спасти, — пятеро. Двоих ранило. К счастью, легко. В числе погибших — старший лейтенант Корун.
— Что-что?! — вновь приоткрыл сами собой закрывшиеся глаза Андрей. — Что ты сказал, лейтенант?
— Погиб командир роты старший лейтенант Корун, — уточнил Глодов, исполнявший теперь обязанности заместителя коменданта гарнизона. — Извините, считал, что вам уже сообщили.
— Как это могло произойти?! Он ведь все время находился в укрытии, в нашем лазарете.
Забыв, что доклад не окончен, или же решив, что после этого вопроса формальности уже излишни, Глодов присел к приспособленной под печку-буржуйку бочке из-под горючего и подбросил туда несколько мелких дощечек.
— На сей раз он вышел из госпиталя-укрытия. Зачем он прибег к этому, понять трудно.
— Неужели попытался поднять бойцов в очередную бессмысленную контратаку?
Глодов смерил коменданта тягостным взглядом и, выдержав минутную паузу, проговорил:
— Мне бы не хотелось повторять все то, что он говорил.
— Я тоже терпеть этого не могу, но согласись, лейтенант, что случай особый.
— Он вышел с криком: «Кто позволил поднимать роту в атаку?! До тех пор, пока я — командир роты, я не позволю гнать на убой моих бойцов!».
— Любопытное заявление. Видно, совесть заела. Именно он-то и гонял их… как на убой.
— Я пытался объяснить ему ситуацию. Напомнил, что генерал Мезенцев назначил вас комендантом гарнизона этого плацдарма, однако ничего этого слышать Корун не хотел. Он пистолет мне под нос, мол, пристрелю, под трибунал отдам, и все такое прочее…
— Постой-постой, лейтенант, — насторожился Беркут. — Ты покороче и вдумчивее. Насколько я понял, между вами произошла стычка?
— Да нет… Просто я послал его. Про себя, конечно. И пошел догонять бойцов. А скосили Коруна чуть позже. Из пулемета. Недалеко от входа в штольню, возле первого поста. Двое солдат занесли его в подземелье, пытались перевязывать, но…
— Может, он специально полез под пули, использовав эту вылазку, как один из способов самоубийства?
— Вряд ли. Погибать он не собирался. Скорее наоборот, пытался вернуть себе власть в роте. В принципе его можно понять: командиром роты его, старшего лейтенанта, назначили только месяц назад. И ему очень хотелось спасти ее остатки, чтобы опять не оказаться во взводных…
Капитан молча поиграл желваками. Ему уже приходилось встречать старшего лейтенанта, который любой ценой хотел спасти остатки своей роты. Не из сострадания, а лишь для того, чтобы числиться комроты, а значит, в скором времени получить капитана. Так вот, этот самый старший лейтенант, Рашковский, увел в сорок первом из-под его дота роту, которая была оставлена командованием для прикрытия.
А вместо него подходы к доту несколько суток прикрывала горсточка случайно оказавшихся там бойцов из другой части. Которые как раз имели приказ отойти вместе со всеми, а, значит, могли вырваться из окружения. Но сержантик, командовавший этими несколькими пехотинцами, сообразил: уйди они — и дот с первых же минут оказался бы отданным на растерзание, поскольку с тыла у дота была «мертвая» зона. И он остался. Чтобы выполнить свой солдатский долг.
