— Сегодня у нас священный чурэйто… Недавно ниппонская армия понесла большую утрату — погиб славный самурай генерал Кимомото. Но мы не должны падать духом. У нас вырастает новый поколений…
В полдень над городом — завыл протяжный гудок. Люди с траурными флагами в колоннах потекли к Соборной площади. Они выстраивались у памятника борцов с Коминтерном. Были тут чернорубашечники Родзаевского, киовакаевцы в желтых кителях и брюках навыпуск, служащие бюро российских эмигрантов, учащиеся учебных заведений.
После минутного молчания под тягучие звуки оркестра колонны двинулись за город. Впереди шествовали японские бонзы в белых траурных халатах. За ними шли русские и японцы, понурив головы, как на похоронах. На взгорье, у обелиска, колонны построились в форме четырехугольника.
В первом ряду Померанцев увидел Родзаевского. «Вождь» стоял, как манекен, немного вывернув в локтях руки, опущенные по швам.
На площадку обелиска поднялись бонзы. Снова полилась писклявая мелодия. Один из бонз держал в руке шкатулку (урну с прахом), а двое других махали в сторону востока, словно помелом, белыми бумажными ленточками, как бы благословляя в рай души усопших. Потом бонза поставил урну на площадку, и ему подали другую. Церемония длилась долго. Была заставлена вся площадка. Наконец бонзы склонились в глубоком поклоне. Тотчас, как по команде, склонились и все стоящие у обелиска.
За соблюдением ритуала следили сотрудники военной жандармерии компейтай. Горе тому, кто замешкается и не отвесит поклон. Его вызовут в жандармерию, откуда он не вернется.
Но вот бонзы выпрямились и застыли на месте. Наступила минута молчания, которую русские называли «минутой скрытого стыда и гнева».
Когда дань погибшим была отдана, бонзы сошли с площадки. На их место поднялся глава русского отдела Кио-Ва-Кай, пожилой сухолицый японец.
— Солнце светит с Востока, — громко изрек он, показывая в сторону Японии. — Оно обходит мир, озаряя его светом и согревая теплом. Вот так и «сыны солнца» пройдут по земле, чтобы создать в мире новый порядок… Сегодня у нас Харбин, завтра — Чита, послезавтра — Москва. Мы водрузим свое знамя в пустынях Африки, где под сенью пальм рычат львы. Мы вытащим крокодила из Ганга у подножья Гиммалайских гор. Мы создадим себе монумент в Чикаго. И когда наша жизнь канет в вечность, будем бороться своими тенями. Хакко ити у![9]
Все повторили за ним:
— Хакко ити у!
— Хейка тенно, банзай!
Так скандировали милитаристские заповеди, как клятву погибшим.
Когда возвращались в город, Кутищев спросил Померанцева:
— Теперь узнал, что такое чурэйто?
— Ужас, — сплюнул Иван. — Блевать тянет!
— Поживешь, Ваня, не то еще узнаешь.
— А что, эти чурэйты у них во всех городах построены?
— Да, в каждом крупном. А в Токио, говорят, есть храм богини Аматерасу. Если прах погибшего поместят в храме, значит, вечная память…
Родзаевский встал рано. Жена еще нежилась в постели, а он выпивал наскоро согретый кофе и отправлялся на службу. Ради великого будущего «вождь» работал. Писал статьи для журнала «Нация», готовил секретные инструкции на русском языке на случай вступления японцев в СССР, читал лекции в спецшколе по общественным наукам, вещал по радио.
В это утро жена проснулась раньше обычного, когда Родзаевский стоял у зеркала и расчесывал рыжую бородку.
— Костик, все говорят, что ты смахиваешь на Николая Второго.
— В самом деле?
— Конечно! Твоя бородка — копия царской. Если у нас родится сын, мы назовем его Алексеем.
— А дочку — Марией, — подхватил Родзаевский.
Признаться, он давно уже подражал царю, под портретом которого сидел в кабинете фашистского клуба, хотя и был против наследственной власти.
— Ты веришь, что когда-нибудь будем жить в России? — продолжала жена.
— Непременно, Никса! Я даже мечтаю въехать в родной Благовещенск на белом коне.
Никса потянулась, зевнула.
— Милый мой! Сколько уж лет ты мечтаешь, а Россия, как мираж, все отдаляется и отдаляется от нас. Когда же мы будем жить? Мне нужны деньги сегодня.
— Сколько?
— Ну-у, хотя бы тысячу гоби.
— Таких денег у меня пока нет.
— Смешно. Вождь российского фашистского союза — нищий. Ха-ха-ха!
— Не могу же я расхищать партийную казну ради своих корыстных интересов!
— Другие могут, а ты не можешь. Живем на одном жаловании. Три месяца за квартиру не платим. В ателье не выкуплено платье, в магазине Чурина…
— Оставь эти разговоры! Сегодня у меня голова другим занята!
— Она у тебя всегда занята не тем, что для жизни нужно!
— Никса! — прикрикнул вождь. — Стыдись так говорить! Не забывай, что ради грядущего мы должны переносить все.
— Только ползать перед японцами я не буду!
«Нет, она становится невыносимой! Как я в ней ошибся!» — рассуждал он, шагая на службу.
Когда о его намерениях жениться на ней узнали друзья, то все в один голос твердили, что эта избалованная женщина для него, идейного борца, неподходящая пара. Но он не послушал их, тайно обвенчался с Неонилой или, как он звал ее, Никсой. Обвенчался, а вскоре покаялся. Ее интересовала только роскошная жизнь, а не его борьба во имя будущего. Денег, которые он получал, ей постоянно не хватало. Она делала бесконечные долги. Как дальше с ней поступать, он не знал. Будущее покажет. А пока надо было терпеть.
Родзаевский свернул с Китайской улицы на Биржевую, где было его основное место службы в Бюро российских эмигрантов. Там он занимал пост начальника культурно-просветительного отдела. Мысленно Родзаевский вернулся к своим служебным делам. Вспомнил, что на утро вызывал к себе Померанцева.
Действительно, у двери его кабинета сидел Иван.
Родзаевский пожал ему руку и пригласил в кабинет. Усаживаясь в кресло, с подчеркнутой теплотой заговорил:
— Приятная новость, Иван Иваныч, генералу Дои понравился ваш очерк. Он предлагает издать книжку. Разумеется, переработанную и дополненную. Надеюсь, вы не будете против?
Померанцева распирало от счастья. Он никогда не думал стать литератором. Знал, что это кропотливый труд. Да и тяги к сочинительству не испытывал. А тут его силой тянут к славе.
— Смотрите, Константин Владимирович, вам видней. Только я один не справлюсь.
— Значит, не возражаете? Тогда сегодня же приступим к работе. Нужно подобрать несколько новых фактов, расширить и углубить старые, связать единой канвой. Может, получится интересная вещь.
В течение месяца по сюжету, разработанному Родзаевским, Иван упорно писал. Начал с той кошмарной ночи, в которую был «взят отец органами НКВД» (в действительности этого не было). Потом будто бы ему, как сыну «врага народа», не давали хода в высшие учебные заведения. Но когда началась война с Германией, тут, видите ли, он понадобился. Его призывают в армию и «насильно» отправляют в военное училище. В течение года из него «вытрясали гражданскую душу и делали солдафона». Наконец, он офицер. Его направляют в забайкальский пограничный полк, дают взвод стариков и подростков. В каких же условиях живут солдаты?
«Грязные, холодные землянки с трехъярусными нарами, скудный паек — вот блага, которые были предоставлены нам. Мыслям моим было тесно, а в желудке просторно…»
А как живут в тылу? Он приводит такой пример. Солдат его взвода ездил домой в сибирский город. Там он застал умирающую от голода мать и братишек.
И вот вывод: «Такова голодная издыхающая Россия, которую довели до такого состояния большевики. Такой он не желает ее видеть, чтобы бороться за новую Россию, он уходит в эмиграцию. Как видите, он не изменник, а борец».
Немало поусердствовал и Родзаевский. Он так быстро схватывал авторскую мысль, развивал ее и раскрашивал в нужные тона, что Иван только изумлялся чудовищным небылицам.
— Из вас, Константин Владимирович, вышел бы отличный писатель, — сказал тогда ему Иван.
— Достаточно с меня быть теоретиком и оратором.
Померанцеву вспомнился банкет у Пенязевых, на котором Родзаевский выступал с речью. В память врезалась одна фраза: «Под шатром пышно расцветающей империи нашла приют горсточка мужественных изгнанников».
