«В общем, не желаешь со мной знаться. Ну и хрен с тобой!»
Ивану не хотелось идти в свою холостяцкую квартиру. Днем он много работал: читал советские газеты, просматривал книги. Неплохо бы посидеть за кружкой пива.
Не спеша шагал он по широкой, людной улице, наблюдая за прохожими. В белом чесучовом костюме и соломенной шляпе Иван чувствовал себя господином. Его уважают японцы, ему завидуют русские. На минуту он вспомнил падь Белантуй. Сейчас там изнывают от жары: лежат на огневых рубежах на стрельбище или совершают томительные переходы, штурмуют сопки. Б-р-р. Не хотел бы он продолжать такую жизнь.
Иван сел в трамвай и доехал до набережной Сунгари. В знойный вечер здесь было приятно погулять. Набережная с одной стороны обсажена тополями, от реки веяло прохладой. На пристани было много яхт, катеров, шаланд и моторных лодок. Хорошо бы прокатиться по реке! Но Иван предпочел другое удовольствие — пошел в пивной бар. У него остались талоны на пару кружек.
В баре было шумно. У столиков стояли люди, пили пиво. К стойке вытянулась очередь. Иван тоже пристроился за молодыми парнями. Из разговоров узнал, что это русские шоферы.
Молодая японка отпускала быстро. Но вот очередь застопорилась: подошли трое в штатском. Один полез без очереди.
— Фашисты из германского консульства, — услышал Иван.
— Куда лезете! Станьте в очередь!
— Марико, не отпускай им!
Рослый детина с чубом светлых волос, в белоснежной сорочке язвительно бросил:
— Русские свиньи могут обойтись без пива!
— Сволочи!
— Мало вас под Сталинградом били!
Немцы, смеясь, что-то лопотали. Рослый детина пригрозил:
— Скоро мы вас будем вешать на каждом телеграфном столбу.
— Руки коротки!
— Скоро вас самих перевешают!
— Дейчляд юбер аллес! — горланили немцы.
Детина снова полез, но его оттолкнули. Озлобившись, он ударил одного из шоферов. И тут, как по команде, на фашистов налетели русские. Началась потасовка. На лицах холеных молодчиков вспухли синяки, из губ сочилась кровь.
Продажа пива приостановилась. Люди стали покидать бар. Померанцев тоже вышел, боясь быть замешанным в этой катавасии.
«Здорово немцев разукрасили, — размышлял Иван, шагая по улице. — И тут их ненавидят русские».
За рекой опускалось солнце. Вечер пропадал без толку. Даже пивом не удалось побаловаться… Где же Кутищев? Давно уже Иван не видел его, занятый работой в военной миссии. А что если ему заглянуть к Винокурову? Этот человек готов сутками слушать его. У них одна судьба.
Иван отправился на трамвайную остановку, тихо напевая: «Вечер тихий, далекий вспоминается мне. Я брожу одинокий на чужой стороне».
Винокуров встретил Померанцева тепло.
— Очень кстати, Иван Иванович! У меня сегодня день рождения. Проходи, дорогой.
В гостиной за круглым столом сидело много людей. Среди них Левка Охотин, Аркашка Кутищев и несколько незнакомых женщин. Померанцева посадили рядом с Кутищевым.
— Рассказывай, Ваня, как на новом месте живется? Пишешь что-нибудь?
Винокуров поставил перед Померанцевым полный фужер с чуринской, попросил выпить, не дожидаясь очередного тоста.
Иван пожелал имениннику всяческих благ и опрокинул фужер.
Пока закусывал, кто-то затянул: «Хазбулат удалой…» Пропустив куплет, Иван тоже подхватил, чтобы показать себя компанейским парнем.
Напротив сидела брюнетка с золотым кулоном на полуобнаженной груди и томно посматривала на него. Когда окончили петь, брюнетка предложила:
— Господа, попросим Ивана Ивановича спеть какую-нибудь русскую песню.
Померанцев задумался: что же спеть? «Три танкиста»? Не пойдет. «Золотая моя Москва»? Опять не то. Надо такую, чтобы не касалась борьбы. «Огонек»? Тоже о борьбе с немцами. «Катюша». Вот эта устроит.
— Исполню советскую песню, которую даже немцы обожают. Прошу гитару.
Иван взял несколько аккордов и запел о девушке, которая выходила на берег и заводила песню про степного сизого орла.
Дамы слушали с умилением, не сводя глаз с певца. Только Охотин тупо посматривал куда-то в сторону. Мысли его были далеки от лирического настроя.
Песня всем понравилась. Ивана просили исполнить что-нибудь еще. Но Винокуров, боясь, как бы не переборщить с советскими песнями, предложил:
— А теперь, господа, попросим нашу поэтессу Ольгу Аркадьевну прочесть что-нибудь из своих стихов.
Брюнетка поднялась. Ломая пальцы, несколько секунд настраивалась, затем начала тихим трагическим голосом:
Прижаться бы раненым телом к земле,Попросить у ней каплю отравы,Которой поит она свежесть полейИ дурманит дремотные травы.
Забыть мир убогий, мир полный тревог, Захлебнуться в прозрачности зыбкой: Ведь там, за покровами чистыми, бог С ясным взором и светлой улыбкой…
Женщины хлопали, но не от души, а скорее из вежливости. Брюнетка поклонилась и села.
«Какая муть! — думал Померанцев. — Улететь с грешной земли на небо. Такие стихи у нас писали до революции».
Винокуров подошел к приемнику, стоявшему на тумбочке, повернул выключатель, желая развлечь гостей музыкой.
Полилась торжественная ария варяжского гостя из оперы «Садко» в исполнении Шаляпина: «О скалы грозные дробясь»… Но она скоро оборвалась, и заговорил незнакомый мужской голос:
— Внимание! Внимание! Говорит радиостанция «Отчизна». Русские люди, сегодня мы ознакомим вас с подлинными событиями на советско-германском фронте.
В Харбине уже все знали об этой таинственной радиостанции, которая сообщала людям правду о ходе войны, зверствах японской военщины и деяниях эмигрантских главарей. Каждый с нетерпением ждал ее передач, просиживая ночи в полной темноте, вслушиваясь в шепот радиоприемников, чтобы не узнали соседи и не донесли в жандармерию. И теперь слушали с повышенным интересом. Тупое осовелое лицо Охотина вытянулось. Он, как сыч, вперил глаза в приемник.
— В своем недавнем выступлении по радио генерал Дои говорил, что Красная Армия несет огромные потери и не способна больше наступать, что германские войска теснят ее на всех фронтах. Это наглый обман. За последнее время Красная Армия освободила Витебск, Гродно, форсировала Вислу и ведет бои на подступах к Варшаве… Сейчас мы прерываем передачу. Слушайте нас через несколько минут.
— Это красные устроили такую передачу! — вскочил Охотин.
— Но наши приемники берут только Харбин, — сказал Винокуров. — Значит, в Харбин пробрались.
— Что ж японцы смотрят?
— Неужели не могут засечь? — голосили дамы.
— Трудно. Они же, гады, меняют местонахождение, — объяснял Охотин.
— Внимание! Радиостанция «Отчизна» продолжает передачу. Как мы уже сообщали, Красная Армия гонит немцев на всех фронтах туда, откуда они пришли. Близится разгром гитлеровской Германии… Не пора ли задуматься Семенову, Власьевскому, Родзаевскому и другим прислужникам японцев о том, что их ждет расплата за свои злодеяния…
— Заткнись, собака! — Охотин подскочил к приемнику и выдернул штепсель из розетки. Потом снял телефонную трубку и начал звонить на городскую радиостанцию.
Гости всполошились.
— Господа, не поднимайте панику, — успокаивал Винокуров. — Это советская пропаганда. Японские власти сделают все, чтобы таких передач больше не было.
Подавленные и смятенные гости молча одевались и расходились по домам.
Померанцев возвращался с испорченным настроением. Он тоже чувствовал себя «прислужником японцев». Разгром мог приблизить и его конец.
«Ничего, немцы еще сильны. Не так-то скоро их доконают, — успокаивал он себя, возвращаясь на квартиру. — Надо быстрее писать книгу».
На другой день о радиостанции «Отчизна» гомонил весь Харбин. Кто злобствовал на Советскую Россию, тот возмущался такой неслыханной дерзостью. Но большинство радовалось, что нашлись смельчаки и во всеуслышание говорят людям правду.
Померанцев тоже завел разговор о радиостанции. Но Ямадзи успокоил его:
— Мне кажется, придавать этому серьезного значения не следует. Власти Маньчжу-Ди-Го примут необходимые меры, и мы не услышим больше таких передач.
