Наш приятель был прав, называя это место необычайным (по-видимому, он также хотел сказать, что оно прекрасно). Однако в чем заключалась эта необычайность, он не объяснил. Я пытался это сделать, но, кажется, безуспешно. Может, я сказал слишком мало или — что еще хуже — слишком много? Возможно, я излишне сосредоточился на деталях. Еще добавлю: в красоте этого места было нечто невыразимо тревожное, отчего уже через несколько дней мы стали испытывать такое напряжение, словно нам грозила опасность. Откуда это шло? Может, именно от совершенной красоты ландшафта? Настолько совершенной, что, казалось, она может прожить лишь мгновение, и сразу что-то непременно произойдет. Что через секунду начнется землетрясение, разразится ужасная гроза, случится наводнение, и все будет уничтожено, повалено, смыто с лица земли! Но все оставалось прежним, а тревога не отступала, и в этом постоянном скрытом ожидании проходили дни и недели. А может, ландшафт был здесь ни при чем, может, источник беспокойства был в нас самих, в наших мыслях, чувствах, настроениях? В наших амбициях, воспоминаниях, разговорах, о которых я не упомянул, поскольку мне казалось, что они не имеют ничего общего с окружающим нас пейзажем?
Приближался вечер, кончался день. Тускнел свет, гасли краски, вода в реке темнела и сгущалась, как бы поглощая цвет деревьев, травы, камней. Казалось, что ее течение постепенно замедляется, вода уходит куда-то вглубь, и от реки остается только темный, глухой, зияющий пустотой и холодом яр. Мы довольно долго жгли костер, пока не иссяк запас дров и огонь не погас. На землю спустилась ночь. Еще недолгое время мы слышали какие-то голоса, хлопанье крыльев птиц, устраивающихся на ночлег на ветках деревьев, и тихий шелест тополиных листьев, но вскоре все смолкло.
Рано утром мы свернули лагерь и стали ждать нашего друга, поглядывая в ту сторону, откуда он должен был приехать. В условленное время показался его синий автомобиль, который медленно приближался, мелькая между деревьев. Спустя час мы покидали место, которое наш приятель назвал самым необыкновенным из всех, что видел в жизни, а мы — мы оставляли его без сожаления. Устав от его красоты и совершенства, мы с облегчением думали о возвращении домой, в привычную обстановку, к своим вещам, к своей работе. Когда все уже сидели в машине, приятель сказал:
— Счастливые — смогли тут пожить. Завидую вам.
Женщина ждет
(перев. К. Старосельская, 2002 г.)
Днем была жара, а сейчас небо темно-синее, почти черное, усыпанное мелкими яркими звездами; и вода почти такая же черная. Только берег кажется светлым, как на негативе, или сам излучает свет. На конце плотины, уходящей далеко в воду, сидят двое мужчин и ловят рыбу. Они еще ничего не поймали и ждут, когда отзовется хоть один из четырех спиннингов. Палатки, в которых они живут, стоят в добрых ста метрах от этого места; их контуры едва заметны на фоне черного неба. Справа палатка молодоженов. Она освещена изнутри и поэтому лучше всего видна. В ней тихонько, слабым голоском бормочет радио; изредка слышны обрывки разговора мужчины и женщины. В палатке слева живут те двое, что сейчас удят рыбу, а в средней — Лена. Она пошла на дальнюю плотину, и ее не видно. Если внимательно присмотреться, можно различить там белое пятно; это полотенце, которое Лена положила на камни. Пролетели со свистом последние дикие утки, и стало очень тихо. Большая река несет воду мягко, бесшумно. Один рыболов закурил; огонек спички и раскаленный кончик сигареты в такую темную ночь слепят глаза, и мрак кажется еще более непроницаемым.
— Сегодня, похоже, луны не будет, — сказал Рудольф.
— Нет, сегодня не будет, — ответил Эмиль.
— В такую ночь рыба лучше берет.
— Пожалуй. Помнишь ночь в устье Сана — каких угрей мы тогда наловили?
— Еще бы. Полная луна, и светло как днем — хоть газету читай.
— А помнишь ночь на левом берегу Вислы, пониже Завихоста? Темно было, глаз выколи. Вы с Адамом играли в карты и вообще не желали вылезать из палатки. К воде я шел ощупью, как слепой, а когда закидывал, не видел, куда летит грузило, только всплеск был слышен. А раз и всплеска не услыхал, потому что крючок зацепился за ветку. Помнишь, каких потрясающих усачей я тогда наловил?
— Тут никаких законов нет.
— Как сказать. Может, есть, только мы их не знаем.
— Закон один: никогда ничего не известно.
— Да уж, тут сам черт не разберет…
Так беседовали двое мужчин. Говорили тихо, неторопливо, с длинными паузами, во время которых прислушивались и пытались разглядеть в темноте концы удилищ. У каждого еще и свое было на уме, и далеко не все, о чем думали, они произносили вслух. Эмиль, например, размышлял, откуда берется представление, будто некоторые люди обладают особыми и даже сверхъестественными познаниями о жизни рыб. Чтобы открыть какую-то систему или закономерность клева, следовало бы знать весь набор условий, актуальных для данного места в данный момент: давление, влажность воздуха, температуру воды, ее постоянно меняющийся уровень и химический состав, степень ионизации воздуха и воды и массу других факторов, которые невозможно перечислить, поскольку нам о них ничего не известно — мы только чувствуем, что они есть и свое действие оказывают. Сколько же незаметных, неуловимых изменений происходит в каждую уходящую и наступающую минуту! И как трудно поэтому предсказать, будет ли сегодня, такого-то числа такого-то месяца и года, клевать рыба. Лучше уж не высказываться на этот счет, просто молчать. Пусть говорят те, кто сам не понимает, что говорит, возомнив, будто что-то знает. Неопытные молодые люди, с которыми Эмиль часто сталкивался у воды, отличались излишней болтливостью. Они самоуверенно изрекали разные суждения по поводу рыбной ловли, иной раз, и даже довольно часто, умудряясь эффектно попадать в точку.
Параллельно, а возможно только время от времени, Эмиль думал совсем о другом — о Лене, женщине, которая приехала с ними и жила одна в палатке. Он думал: переспала она вчера с Рудольфом или нет? Можно ли быть уверенным, что этого не произошло? Рудольф ночью вылезал из палатки, тут уж сомневаться не приходилось. Эмиль хорошо помнил, что палатка была зашнурована сверху донизу, а последняя петля пришпилена к земле колышком с наклоном вправо — так было удобнее его вбивать. А утром, встав первым, он обнаружил, что колышек накренился влево. Конечно, Рудольф мог встать и не затем, чтобы пойти к Лене. Но что он сказал накануне вечером, когда Эмиль читал книжку?
— Ты долго будешь читать? — спросил Рудольф.
— А что?
— Чертовски хочется спать.
— Сейчас погашу, — ответил Эмиль и подумал, что не так уж вроде и поздно. Было всего только одиннадцать. В палатке, где жили молодожены, играло радио. За несколько минут до того, как Рудольф попросил его погасить свет, Лена поинтересовалась, спят ли они уже. Оба хором ответили, что пока нет, а Рудольф еще добавил, что засыпают. Лена пожелала им спокойной ночи, потом закурила — слышно было, как чиркнула спичка. Лена, видимо, еще сидела перед палаткой на складном стульчике.
Теперь оба они сидели в темноте в двух шагах друг от друга и молчали. На далекой плотине Лена напевала какую-то мелодию собственного сочинения. Мелодия резко оборвалась, но чуть погодя Лена снова запела. Эмиль зажег висящий на груди фонарик и направил узкий пучок света на конец своего удилища. Потом поочередно осветил остальные три, погасил фонарь и сказал:
— Ничего.
— Сейчас ничего, а через две минуты…
— Помнишь, какого судака ты здесь поймал четыре года назад?
— Кажется, это было на той плотине.
— Вроде бы на этой. А мне попался отличный угорь и два сомика кило по полтора.
Теперь Рудольф в свою очередь осветил удилища. Из темноты на секунду выплыли их неподвижные, острые, как стрела, концы. Рудольф погасил фонарик и закурил сигарету; опять они сидели молча. Лена перестала петь. На плотине больше не было видно ее белого полотенца. Наверное, она пошла в палатку. Но вдруг поблизости послышался ее голос:
— Я иду к вам!
Эмиль щелкнул выключателем и направил белый луч в ту сторону, откуда она приближалась. Лена шла по неровной плотине, усыпанной острыми камнями, с торчащими из фашины прутиками. Оступалась, спотыкалась, иногда хваталась за землю руками и в конце концов поползла на четвереньках. Эмиль подумал, что она неуклюжа, что у нее широкие, тяжелые бедра. Он был зол на Лену, но одновременно испытывал к ней какое-то нежное чувство. Представив, как ее босые ноги ступают по острым камням, крикнул:
— Куда полезла, еще подвернешь ногу!
— Не кричи. Я хочу посмотреть, что вы делаете, — ответила Лена, продолжая упорно продвигаться вперед.
— Ничего мы не делаем, сидим, — сказал Рудольф.
Эмиль подумал, что должен, что следовало бы пойти ей навстречу, взять под руку и провести по камням, но тут же напомнил себе, что, возможно, вчера ночью у этой женщины был Рудольф: пусть он и идет. И действительно, Рудольф встал и пошел Лене навстречу. Он взял ее за руку и довел до того места, где плотина, расширяясь, превращалась в массивную, сложенную из гладких блоков полузапруду. Лена распрямилась; теперь, по ровным каменным плитам, она шагала легко и уверенно. Сходства с нескладной, едва волокущей свое тяжелое неподвижное брюшко личинкой как не бывало. Подойдя, Лена разложила на камнях полотенце и умывальные принадлежности, потом долго, будто кошка перед тем, как лечь, устраивалась поудобнее. Наконец она уселась рядом с Эмилем, почти касаясь его плеча, и еще долго вертелась, разыскивая что-то в карманах спортивного костюма, пока не нашла сигареты и спички. Закурив, спросила:
