Боги: ведь всегда можно отказаться! Самое время привыкать к таким изыскам, как свобода воли. Ей тоже необязательно идти. Необязательно слушать о том, что натворил Тито, о том, в задницу какой глубины все катится. Она может уйти. Найти уголок поменьше, потише, подальше и постараться там быть счастливой.
А можно просто встретиться с человеком, который был к ней добр и вырастил её, обнять его и сказать: прощай.
От этой мысли на губах Чонсы заиграла неуверенная улыбка. От всего пережитого руки у неё дрожали, в голове была полная каша, всё сплелось воедино: радость от освобождения, горечь от предательства, страх ожидания пыток, ужас перед неизведанным, но опьяняющий вкус надежды перебил их всех.
Впервые за последнее время малефика расправила плечи. Подняла лицо выше, внезапно ощутив на коже теплое прикосновение солнца.
За спиной закричали. Чонса обернулась — это Данте проснулся и попытался встать, упал, а Аларик подхватился с места.
Бледное лицо в чёрных кудрях вскинулось, взгляд звериных глаз встретил её, и ужас от пережитого на его лице сменила робкая улыбка узнавания. Чонса кивнула ему в ответ, а после поднялась с земли, пошла к нему навстречу, сорвалась на бег и влетела в объятья Данте, едва не опрокинув того. Она не обнималась так, честно и со всем желанием отдать тепло и получить его так давно, что не смогла вспомнить, когда. Аларик неуверенно замер рядом, его ладони упали с предплечья своего подопечного. Он сделал шаг назад, но Чонса успела на него взглянуть, неприветливо и с немой просьбой держаться подальше.
Дани уронил лицо в её волосы, зарылся в них носом. Вдохнул запах. Наощупь он был — одни кости, горячий-горячий. Чонса положила щеку на его грудь и замерла, сжалась, сделалась моложе, глупее, когда в её горле еще могли комком становиться слезы радости.
— Я же говорил, — почти человеческим голосом, знакомым голосом сказал её Дани, — что всё будет хорошо.
— Будет.
Она подняла лицо. Данте ткнулся в него, словно разучился целоваться и показывать ласку, а потому сделал это по-кошачьи, лбом в лоб и тонким кончиком носа по её переносице.
— Но сначала тебе нужно отдохнуть и поесть, — Чонса огладила плечи Данте. Тот приглушенно и согласно мурлыкнул. — Потом… А потом нам нужно покончить со старой жизнью, верно? Попрощаться с ней.
Дани кивнул.
Они поцеловались наконец, не ради страсти и не из нежности, а из уважения к тому, что делили раньше и что потеряли.
И чтобы доказать себе, что они — люди, и имеют на это право.
Шумела слива, орало воронье. Нанна пела песни своим костям, цокала ими в ритме мелодии, а они целовались. Губы о губы, влажные языки, острые зубы Данте, которыми он разучился трогать её так нежно и щекотно, и до крови царапнул нежную кожу. Чонса вздрогнула и стянула объятье сильнее на его шее, вставая на цыпочки. Оторвалась, чтобы перевести дыхание, когда в груди стало тесно, а в животе — горячо. Данте уткнулся носом в её плечо и тихо лающе засмеялся.
— Не думал, что увижу тебя снова.
— Не думала, что доживу до нашей встречи, — переформулировала девушка, делая шаг от него. Там, где было горячее тело малефика, стало прохладно и пусто. Чонса почувствовала, что её щеки горят.
Данте посмотрел на неё со странным выражением. Как в алом авантюрине, сотня золотых песчинок мерцали в его печальных глазах. Он поправил прядь её волос, заправил за ухо, но те были короткими и выбились на следующем же порыве ветра.
— А наш сын? Он с тобой?
Сын?
Чонса отшатнулась от него. Ей захотелось закрыть уши. Не говорить о сыне. Не вспоминать о нем!
Сын? У неё сын? Этот кричащий сверток из её сна — сын? Она так и не посмотрела в пеленки тогда. Его унесли, и она даже не знала, всё это время… Сколько уже лет прошло? Десять? Не меньше. В малефикоруме все спят в общей комнате, и секс со всеми его последствиями — это неизбежно, но никогда раньше от связей колдунов не случались дети. Монахи полагали, что малефики бесплодны. Потом случилась Чонса.
Потом Чонсе сказали, что ребенок умер спустя час. Он родился «нежизнеспособным», такое бывает даже у простых малефиков, что уж говорить о таком-то порождении…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Потом Чонсе сказали, что это всё был плохой сон, и ей надо просто продолжать жить и забыть о нем. Повторяй за мной, девочка — куда сон, туда и ночь. Куда ночь, туда и сон. Уходит на восток и рассеивается в солнечном ветре…
Но ей так и не показали его могилу. Не сказали, куда приносить цветы. И Чонса всегда думала, что её дитя живо. Об этом говорил её материнский инстинкт, такой сильный, что, сколько его не выводи из неё страшными видениями, знамениями конца или самим апокалипсисом — он будет тянуться и тянуться путеводной нитью туда, где сердце. Поэтому она так стремилась на свободу. Поэтому с такой надеждой заглядывала в лица брошенных сироток.
— Сын? — хрипло повторила Чонса. Данте кивнул всё с той же улыбкой.
— Сын. Или он с Феликсом?
— С Феликсом? — мир качнулся. — Ты… Ты что же, его видел?
Данте снова кивнул, явно не понимая, что каждым своим словом и мимикой забивает в тело Чонсы гвозди.
— Конечно. В малефикоруме рядом со Стреппе. У него твои волосы. Светлые и рыжеватые. Как пшеница на закате.
Мир пошатнулся снова, сильнее. Еще сильнее.
Феликс! Предатель!
Он мертв, Чонса. Куда сон, туда и ночь, Чонса. Страшный сон, забудь и живи, Чонса…
Зачем он так с ней? Волчишка, как же…
Радость старика. У неё сын! Живой! Феликс знал.
— Чёртов… чёртов лицемер!
Он жив! Её дитя, её мальчик…
Чонса всего на миг прикрыла глаза, чтобы не ослепнуть от яркости обрушившихся на неё эмоций, и вдруг резко потемнело. Данте едва успел подхватить её лишившееся чувств тело.
* * *
Во всем был виноват Джолант.
Чертов Джолант Лорка. Проклятый Джолант Бастард Мэлруд. Долбаный калека Джо Колючка, Джо Одноножка!
Пустая камера. Одурманенные стражи. И он, дурак дураком, держащий в руках собачий ошейник, который Чонса носила вместо браслета. Ну что же это за украшение для девушки? А ведь он хотел тогда, в Йорфе, подарить ей браслет из янтарных бусин, даже купил его, да так и проносил в сумке, пока та не сгинула в водах Танной.
Ошейник… Как она назвала того лохматого пса? Орешек? Он смотрел издалека за тем, как девушка бросает щенку палку, он приносит, и Чонса чешет его за ушами и смеется. Тогда он хотел к ним присоединиться, но не стал. Столько упущенных возможностей и шансов на сближение! Но разве мог он? С малефикой… Да и что бросать собаке? Свой костыль? То-то Чонса бы посмеялась своим противным скрежещущим смехом.
Как же невыносимо болела нога. Вроде проходило время, боль должна была стать меньше, но она зрела вместе с этой черной дырой в груди, становилась больше и ощутимей с каждым часом… Злость — плохая пилюля от боли. Ярость ненадолго глушит тебя, и оставляет одного, совсем одного в пустой камере, с одурманенными стражами, с браслетом в руках, который еще хранит соль её кожи.
— Какого чёрта?
Дело было вот как: Чонса хотела навредить человеку. Черт с тем, что этим человеком был Гвидо, будь это даже незнакомец — она не имела права. Никто не имеет права убивать других, не в мире Джоланта Лорки. Именно для защиты невинных и слабых от малефеция таких, как Джо, растили с желторотства. Остановить зло. Не дать ему перерасти во что-то более страшное и уродливое. Сделать больно, если надо! Удар в висок, удар по оголенной коже. Чонса заслужила это.
Он мог и вовсе её убить! Да даже должен был это сделать! Но не смог бы.
Боже, как она кричала. Ключник чувствовал себя так паршиво, даже зная всё это. И едва ли не плакал в подземельях, виновато обнимая Чонсу… Но уходя, Джо закрыл за собой дверь. Так ведь? Черт, да даже если нет! Он точно, абсолютно точно не трогал дверь этого монстра, ручной зверушки Гвидо!
О, Гвидо!
— Гвидо, — прошипел Джо, резко развернулся и пошел вверх, расталкивая локтями набежавшую стражу.
