Жан де Монтрей, конечно, со всей серьезностью относился к своей литературной позиции. "Чем более, — пишет он неназванному правоведу, противнику Романа о розе, — исследую я значение таин и тайны значения сего глубокого и прославленного творения мэтра Жана де Мена, тем более изумляет меня ваше враждебное к нему отношение". — До последнего вздоха выступает он в защиту романа, и многие, подобно ему, действуют так же — и пером, и словом, и делом[15].
И как бы в доказательство того, что спор вокруг Романа о розе в конечном счете представлял собою нечто большее, нежели часть обширного спектакля придворной жизни, слово, наконец, взял тот, кто всегда высказывался исключительно во имя высшей нравственности и чистоты учения Церкви, — прославленный теолог и канцлер Парижского университета Жан Жерсон. В своем кабинете вечером 18 мая 1402 г. завершил он трактат против Романа о розе[16]. Это был ответ на возражения Пьера Коля против ранее написанной работы Жерсона[17], которая также не была первым сочинением, посвященным им Роману о розе. Книга казалась ему опаснейшей чумой, источником всяческой безнравственности, и он использовал любой повод для борьбы с нею. Снова и снова он пускается в бой против пагубного влияния "du vicieux romant de la rose" ["порочного романа о розе"]. Попади ему в руки экземпляр этого романа, говорит он, единственный из оставшихся и оцениваемый в тысячу ливров, он скорее сжег бы его, нежели продал, способствуя тем самым распространению пагубы.
Форму изложения — аллегорическое видение — Жерсон заимствует из объекта своих нападок. Однажды утром, только пробудившись от сна, он чувствует, что сердце его бежит от него "moyennant les plumes et les eles de diverses pensees, d'un lieu en autre jusques a la court saincte de crestiente" ["на перьях и крылах всевозможных мыслей, от одного места к другому, вплоть до священного двора христианства"]. Там встречает оно Justice, Conscience и Sapience [Справедливость, Совесть и Мудрость] и слышит, как Chastete [Целомудренность] обвиняет Fol amoureux [Влюбленного безумца], т.е. Жана де Мена, в том, что он изгнал с лица земли и ее, и всех тех, кто ей следовал. Ее "bonnes gardes" ["добрыми стражами"] как раз выступают зловредные персонажи романа: "Honte, Paour et Dangier le bon portier, qui ne oseroit ne daigneroit ottroyer neis un vilain baisier ou dissolu regart ou ris attraiant ou parole legiere" ["Стыдливость, Страх и Опасение, добрый привратник, который никогда не осмелился бы и не соизволил допустить ни единого грубого поцелуя, или непристойного взгляда, или влекущего смеха, или легковесного слова"]. Ряд брошенных Целомудренностью упреков направлен против Fol amoureux. "Il gette partout feu plus ardant et plus puant que feu gregeois ou de souffre" ["Он разбрасывает повсюду огонь, более жгучий и более смрадный, нежели греческий огонь или серный пламень"]. Он через проклятую старую сводню поучает, "comment toutes jeunes filles doivent vendre leurs corps tost et chierement sans paour et sans vergoigne, et qu'elles ne tiengnent compte de decevoir ou parjurer" ["каким образом все девушки должны продавать свое тело, поскорее и подороже, без стыда или страха, не останавливаясь перед обманом или нарушением клятвы"]. Он насмехается над браком и монашеством; он направляет всю свою фантазию на плотские удовольствия, но, что хуже всего, он позволяет Венере и даже Dame Raison [Разуму] смешивать понятия Рая и христианских таинств с понятиями чувственного наслаждения.
Действительно, в этом таилась опасность. Это грандиозное произведение, соединявшее в себе чувственность, язвительный цинизм и элегантную символику, будило в умах сенсуальный мистицизм, который должен был казаться серьезному теологу пучиной греховности. Что только не осмеливался утверждать противник Жерсона Пьер Коль![19] Лишь Fol amoureux в состоянии судить о смысле этой ужасной страсти: тот, кто ее не изведал, воспринимает ее как бы в тусклом зеркале и гадательно. Таким образом, Коль пользуется для описания земной любви священными словами апостольского Послания к Коринфянам[12*], говоря о ней так, как мистик о переживаемых им экстазах! Он отваживается объявить, что Соломонова Песнь Песней была сочинена во славу дочери фараона. А все, кто поносят Roman de la rose, склоняются перед Ваалом[13*]. Природа не желает, чтобы один мужчина довольствовался одной женщиной, и Гений Природы — вот кто является Богом. Пьер Коль не боится исказить слова Евангелия от Луки (2, 23), доказывая, что некогда женские гениталии (роза в романе) были святыней. И, вполне уверовав во все эти богохульства, он призывает защитников романа быть в том свидетелями и грозит Жерсону, что тот сам может стать жертвой безумной любви, как то уже случалось с иными богословами до него.
Власть Романа о розе не была разрушена атакой Жерсона. В 1444 г. Этьен Легри, каноник собора в Лизье, преподносит Жану Лебегу, секретарю казначейства в Париже, собственноручно выполненный им Repertoire[14*] du roman de la rose[20]. Еще в конце XV в. Жан Молине имеет полную возможность заявить, что различные места из Романа о розе широко бытуют как ходячие выражения[21]. Он ощущает потребность дать ко всему роману морализирующий комментарий, где источник, в самом начале, — символ крещения; соловей, зовущий к любви, — голос проповедников и богословов; роза же — сам Иисус. Клеман Маро все еще прибегает к модернизации романа, а Ронсар даже пользуется такими аллегорическими фигурами, как Belacueil [Радушный Прием], Fausdanger [Ложное Опасение] и т. п.[23]
В то время как почтенные ученые мужи сражались своими перьями, аристократия находила в этой борьбе приятный повод для торжественных бесед и помпезных увеселений. Бусико, восхвалявшийся Кристиной Пизанской за поддержку старых идеалов рыцарской верности в любви, быть может, именно в ее словах обрел повод для создания своего Ordre de l'escu verd a la dame blanche в защиту женщин, с которыми приключилось несчастье. Он, однако, не мог соревноваться с герцогом Бургундским, и его орден тотчас же померк в сиянии блистательного Cour d'amours [Суда любви], основанного 14 февраля 1401 г. в Отель д'Артуа в Париже. Это был великолепный литературный салон. Герцог Бургундский Филипп Храбрый, старый, расчетливый государственный муж, о подобных намерениях которого нельзя было бы и предположить, вместе с Людовиком Бурбонским обратился к королю с просьбой устроить, дабы развеяться, "суд любви" на время эпидемии чумы, опустошавшей тогда Париж, "pour passer partie du tempz plus gracieusement et affin de trouver esveil de nouvelle joye"[23] ["дабы проводить часть времени с большей приятностью и тем пробуждать в себе новые радости"]. В основу суда любви были положены добродетели смирения и верности, "a l'onneur, loenge et recommandacion et service de toutes dames et damoiselles" ["во славу, хвалу, назидание и служение всем дамам, равно как и девицам"]. Многочисленные члены суда были наделены громкими титулами: оба учредителя, а также сам Карл VI, были Grands conservateurs [Главными хранителями]; среди Хранителей были Иоанн Бесстрашный, его брат Антуан Брабантский и его маленький сын Филипп. Здесь был Prince d'amour [Князь любви] — Пьер де Отвиль, родом из Геннегау; были Ministres, Auditeurs, Chevaliers d'honneur, Conseillers, Chevaliers tresoriers, Grands Veneurs, Ecuyers d'amour, Maitres des requetes, Secretaires [Министры, Аудиторы, Рыцари чести, Советники, Рыцари-казначеи, Великие Ловчие, Оруженосцы Любви, Магистры прошений, Секретари]; короче говоря, была воспроизведена вся система устройства двора и государственного управления. Кроме титулованных особ и прелатов, там можно было обнаружить также и бюргеров, и духовенство низшего ранга. Деятельность суда и церемониал были подчинены строжайшему регламенту. Многое было здесь от обычной "палаты риторики"[15*]. Члены суда должны были обсуждать полученные ими рефрены в установленных стихотворных формах: "ballades couronnees ou chapelees", chansons, serventois, complaintes, rondeaux, lais, virelais ["увенчанных балладах, или балладах с шапочками", канцонах, сирвентах, плачах, рондо, лэ, вирелэ][16*] и т.д. Должны были проводиться дебаты "en forme d'amoureux proces, pour differentes opinions soustenir" ["в виде судебных разбирательств дел о любви, дабы защищать разные мнения"]. Дамы должны были вручать призы, и было запрещено сочинять стихи, которые затрагивали бы честь женского пола.
Сколько поистине бургундского было во всем этом пышном и торжественном замысле, во всей этой серьезности форм, придуманных для грациозной забавы. Примечательно, но и вполне объяснимо, что двор строго придерживался почитания идеала благородной верности. Однако ожидать, чтобы семь сотен участников, известных нам за те примерно пятнадцать лет, в течение которых было слышно о существовании этого общества; чтобы все они, подобно Бусико, были искренними сторонниками Кристины Пизанской и тем самым противниками Романа о розе, значило бы входить в противоречие с фактами. То, что известно о нравах Антуана Брабантского и прочих сиятельных лиц, делает их малопригодными для исполнения роли защитников женской чести, Один из них, некто Реньо д'Азенкур, был виновником неудачного похищения молодой вдовы одного лавочника, причем проведено оно было с большим размахом, принимая во внимание наличие двух десятков лошадей и священника[24]. Другой, граф Тоннер, был замешан в подобном же предприятии. И последнее доказательство того, что все это было не чем иным, как прекрасной придворной игрой, видится в том, что противники Кристины Пизанской в литературной борьбе, кипевшей вокруг Романа о розе, — Жан де Монтрей, Гоньте Коль и Пьер Коль — также принимают участие в судах любви[25].
