Именно то обстоятельство, что связь между прекрасными формами придворного любовного идеала и реальностью помолвки и брака была столь незначительна, и приводило к тому, что элементы игры, светской беседы, литературной забавы во всем имевшем отношение к утонченной любовной жизни могли разворачиваться вполне беспрепятственно. Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях, касавшихся брака, в особенности брака аристократического. Этот идеал можно было переживать лишь в образах волшебной, одухотворенной игры. Турнир предлагал игру в романтическую любовь в ее героической форме. Пастораль облекала любовь в форму идиллии.
Глава 10
Идиллический образ жизни
Рыцарский подход к жизни был слишком перегружен идеалами красоты, доблести и полезности. Когда в таком подходе — как, скажем, у Коммина — проявлялось трезвое чувство реальности, то вся эта славная рыцарственность воспринималась как совершенно ненужный, надуманный, помпезный спектакль, как смехотворный анахронизм: истинные мотивы, побуждавшие к действию и определявшие судьбы государства и общества, лежали вне этого. При том что социальная необходимость рыцарского идеала чрезвычайно ослабла, с его претензией быть воплощением добродетелей, т.е. с этической стороной, дело обстояло и того хуже. В сравнении с истинно духовными устремлениями все это упоение благородством выглядело всего-навсего суетой и греховностью. Но даже и с чисто эстетической точки зрения этот идеал не удался: самое красоту форм рыцарской жизни открыто и со всех сторон отвергали. Если положение рыцаря иной раз еще могло казаться заманчивым бюргеру, то аристократия обнаруживала явную усталость и неудовлетворенность. Жизнь как прекрасный придворный спектакль была пестрой, фальшивой, кричащей. Прочь от этой томительной и напыщенной искусственности — к простой жизни и покойной надежности!
Существовало два пути отхода от рыцарского идеала: действенная, активная жизнь вкупе с новым духом поиска и исследования — и отречение от мира. Но этот второй путь, так же как "Y" пифагорейцев[1*], расщеплялся надвое; основной ствол обозначал линию истинно духовной жизни, тогда как боковые ветви соприкасались с миром и его наслаждениями. Влечение к прекрасной жизни было столь велико, что и там, где признавали суетность и предосудительность существования, не выходящего за рамки двора и ристалищ, все же усматривали возможность доступа к красотам земной жизни, к грезам еще более нежным и сладостным. Древняя иллюзия пастушеской жизни все еще сияла обещанием естественного, простого счастья в том его блеске, который восходил ко временам Феокрита. Достижение наибольшей удовлетворенности казалось возможным безо всякой борьбы — в бегстве, подальше от наполненного ненавистью и завистью состязания в погоне за пустыми почестями и званиями, прочь от давящего груза богатства и роскоши, от войн с их опасностями и страхом.
Похвала простой жизни — тема, которую средневековая литература позаимствовала у античности. Эта тема не идентична пасторали: здесь мы имеем дело и с позитивным, и с негативным выражением одного и того же чувства. В пасторали воплощается позитивная противоположность придворной жизни; негативная же сторона — это бегство от света, похвала aurea mediocritas [золотой середине], отрицание аристократического жизненного идеала независимо от того, куда и как устремляются от него прочь: в ученые занятия, в покой одиночества или же к трудам рук своих. Однако оба эти мотива постепенно сливались в один. На тему ничтожности придворной жизни Иоанном Солсберийским и Вальтером Мапом уже в XII в. были написаны трактаты под одним и тем же названием De nugis curialium [О придворных безделках]. В XIV в. во Франции эта тема получила свое классическое выражение в стихотворном Le Dit de Franc Gontier[1] [Сказании о Франке Гонтъе] Филиппа де Витри, епископа Mo, поэта и музыканта, удостоившегося похвалы Петрарки. Здесь уже налицо полное слияние с пасторалью.
Soubz feuille vert, sur herbe delitableLez ru bruiant et prez clere fontaineTrouvay fichee une borde portable,Ilес mengeoit Gontier o dame HelayneFromage frais, laict, burre fromaigee,Craime, matton, pomme, nois, prune, poire,Aulx et oignons, escaillongne froyeeSur crouste bise, au gros sel, pour mieulx boire.
В тени дубрoв, под сению сплетенной,Журчаща близ ручья, где ключ студен,Я хижину узрел в листве зеленой, —Гонтье там ел и госпожа Элен:Сыр свежий, масло, сливки и творог,Орехи, груши, яблоки, погущеНа серый хлеб крошили лук, чеснок,Их посолив, дабы пилось полутче.
После трапезы они целуют друг друга "et bouche et nez, polie et bien barbue" ["и нос, и рот, в усах — и без волос"]; затем Гонтье отправляется в лес срубить дерево, а госпожа Элен берется за стирку.
J'oy Gontier en abatant son arbreDieu mercier de sa vie seure:"Ne scay — dit-il — que sont pilliers de marbre,Pommeaux luisans, murs vestus de paincture;Je n'ay paour de traison tissueSoubz beau semblant, ne qu'empoisonne soyeEn vaisseau d'or. Je n'ay la teste nueDevant thirant, ne genoil qui s'i ploye.Verge d'ussier jamais ne me deboute,Car jusques la ne m'esprent convoitise,Ambicion, ne lescherie gloute.Labour me paist en joieuse franchise;Moult j'ame Helayne et elle moy sans faille,Et c'est assez. De tombel n'avons cure".Lors je dy: "Las! serf de court ne vault maille,Mais Franc Gontier vault en or jame pure".
Слыхал я, как Гонтье, что древо сек,Слал Господу хвалы за жизнь в покое:"Что суть колонны мраморны, — он рек, —Не знаю; ни роскошества, никоеУбранство не прельстят меня; наградЯ боле не ищу; и ни изменаВ личине миловидности, ни ядНа злате не страшны. Не гну коленаЯ пред тираном; бич не гонит вонОт врат богатства; не ищу я долиВ тщете и алчности. Блаженный сонВкушаю, радостно трудясь на воле.Любя друг друга, жизнь толь хороша,И не страшимся мы свой век скончати".Скажу я: "Двор не стоит ни гроша,Но Франк Гонтье — что адамант во злате".
Таково оставленное будущим поколениям классическое выражение идеала простой жизни, с ее независимостью и чувством уверенности, с радостями умеренности, здоровья, труда и естественной, ничем не обремененной супружеской любви.
Эсташ Дешан во множестве баллад воспевает бегство от двора и возносит похвалу простой жизни. Среди прочего у него есть очень близкое подражание Франку Гонтье:
En retournant d'une court souveraineOu j'avoie longuement sejourne,En un bosquet, dessus une fontaineTrouvay Robin le franc, enchapele,Chapeauls de flours avoit cilz afubleDessus son chief, et Marion sa drue...
Блистательный оставив некий двор,При коем обретался я дотоле,Вступивши в рощу, устремил я взорК Робену, — у источника, на воле,С цветами на челе, в красе и в холе,Он со своей драгою Марион[2*]...
Поэт расширяет тему, высмеивая времяпрепровождение воина, смеется над рыцарством. В сдержанно-серьезной манере сетует он на бедствия и жестокости войны; нет худшего удела, нежели удел воина: семь смертных грехов, творимых изо дня в день, алчное и пустое тщеславие — такова суть войны.
...Je vueil mener d'or en avantEstat moien, c'est mon oppinion,Guerre laissier et vivre en labourant:Guerre mener n'est que dampnacion[3].
...Войти хочу — я верен в том —В сословье среднее, сменить занятье,Войну оставив, жить своим трудом:Войну вести — поистине проклятье.
Он проклинает и осыпает насмешками того, кто пожелал бы послать ему вызов, а то и позволяет себе, через свою даму, решительно отказаться от поединка, к которому именно из-за нее его принуждают[4]. Но большею частью тема его — aurea mediocritas как таковая.
...Je ne requier a Dieu fors qu'il me dointEn ce monde lui servir et loer,Vivre pour moy, cote entiere ou pourpoint,Aucun cheval pour mon labour porter,Et que je puisse mon estat gouvernerMoiennement, en grace, sanz envie,Sanz trop avoir et sanz pain demander,Car au jour d'ui est la plus seure vie[5].
...Из всех даров мне нужно в мире семСлужить лишь Господу, его восславить,Из платья что, жить для себя, затемКоня, дабы работы в поле справить,Да чтоб дела свои я мог управитьБез зависти, во благе, бестревожно.От подаяний и богатств избавитьСебя — житье такое лишь надежно.
Погоня за славой и жажда наживы не приносят ничего, кроме несчастий; бедняк же доволен и счастлив, он живет долго и в полном спокойствии:
...Un ouvrier et uns povres chartonsVa mauvestuz, deschirez et deschaulx,Mais en ouvrant prant en gre ses travaulxEt liement fait con euvre fenir.Par nuit dort bien; pour ce uns telz cueurs loiaulxVoit quatre roys et leur regne fenir[6].
...Батрак ли жалкий, возчик ли убогийБредет в отрепье, тело заголя, —Но потрудясь и трапезу деля,Он радостен, узрев трудов скончанье.Он сердцем прост и вот, зрит короляЧетверта уж — и царствий их скончанье.
Мысль, что простой труженик переживает четырех королей, до того понравилась самому поэту, что он возвращается к ней снова и снова[7].
