Я бы простил ему ничем не спровоцированную язвительность этого эпитета «наш славный астропилот», не обратил внимания на выпады в адрес беззащитного Рустинга. А вот возвращаться к теме смерти было незачем, она была вредоносна и опасна, и потому я позволил себе холодно осведомиться:
— Не о вашем ли, Тингли Челл, волшебном даре идет речь?
Мною двигало одно намерение — в зародыше пресечь ненужную болтовню.
Практикант насмешливо отозвался:
— Недостойный выпад! Я же вам честно сказал, что писателя из меня не получилось… — Кора Ирви укоризненно покачала головой, и я дал себе слово в дальнейшем молчать.
— Нет, — как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать Тингли, — на роль Художника я не претендую. Разве что попробую чуть-чуть потеоретизировать… Итак, нас тут шестеро, то есть достаточно мало, чтобы уместиться в небольшой пьесе, и чтобы автору было нетрудно постоянно держать каждого в сфере внимания. Второе: мы попали в условия, когда люди вынуждены почти непрестанно общаться, взаимодействовать друг с другом. Одно это уже является предпосылкой для зарождения драматических коллизий — как, столкнувшись, покажут себя наши характеры? И третье. Против нас ополчилась целая шайка неблагоприятных факторов: нехватка воды, загадочные черные цветы, неведомые до сих пор звери, оставившие следы на красном песке, вся эта планета с дурацкими двумя солнцами — сплошная вещь в себе! — и, наконец, грозная неопределенности в вопросе, когда и как мы отсюда выберемся, а также произойдет ли столь желанное событие когда-либо вообще…
Я потом спрашивал Петра Вельда, чего ради он позволил Тингли нести его вздор, от которого был один сплошной вред. Знаете, что он ответил?
— Видишь ли, интересно было слушать… Меня-то ничему такому не учили. И болтал он складно, тут ничего не скажешь.
Ответ меня смутил неожиданностью. Казалось бы, какое время интересоваться посторонними вещами, тем более что интеллектуальные экзерсисы Тингли дурно влияли на общий настрой? Позднее я сообразил, что вообще мы охотно выдумываем себе людей. Мне «космический мусорщик» представлялся этаким безупречным руководителем, и я внутренне обязал его к идеально правильным мыслям и действиям. Как было и с Корой Ирви, несказанно удивленной мимолетным признанием Вельда, что ему тоже «разок-другой небо с овчинку казалось», недоверчиво тогда воскликнувшей: «Вы — и страх?.. Нет, конечно, это вы для нас так говорите, чтобы успокоить!» Еще я подумал: создаем модель человека, а потом не можем ему простить, если — подлинный — он в ней не умещается… Но это я между прочим.
Челла вдохновляло собственное красноречие:
— …Заполучив подобный материал, драматург пальчики оближет! Сначала он постарается отобрать наиболее выигрышный вариант. Вот номер один: мы всего-навсего дожидаемся, когда наконец подоспеет помощь, и обеспечены буквально всем. Единственное неудобство — вынужденность совместного существования, поскольку рано или поздно заявит о себе психологическая несовместимость. Рассматриваемый вариант — бесценный подарок художнику, обожающему разного сорта «нюансы» и «изломы» душевной конституции хомо сапиенс… Номер второй уже принципиально отличается от первого, тут привносятся осложнения внешнего порядке, объективные — нехватка продовольствия, аналогичных жизненно важных вещей. Такая приправа придаст литературному блюду остроту, элемент борьбы за выживание неизбежно обнажает личностные черты каждого, закономерно выявляя то низменное, что прежде стыдливо пряталось под одеждами хороших манер и прочих маскировочных средств… Третий вариант представляет собой усовершенствованную разновидность второго: кто-то из нас… простите, — лицемерно спохватился он, — кто-то из них попадает в беду… Понимаете пикантность поворота событий?! Один в беде, остальным ничего не грозит! Как поведут себя благополучные? В какой мере выкажут себя мужество, способность к самопожертвованию — или, скорее всего, эгоистически-трусливое стремление спастись, инстинкт самосохранения?
Челл обвел нас победоносным взглядом. Я с трудом сдерживал гнев. Мне была противна нездоровая жадность, с которой он ждал нашей реакции. Меня неприятно поразила извращенность, иначе не скажешь, его фантазии, основанной на убежденности: в человеке — любом! — таится мелкое, жалкое существо, готовое в критическую минуту предать всех и все ради того, чтобы выжить самому… Зачем исходить из такой оценки? Я не понимал этого потому, что с детства верил людям и думал о них хорошо. Родители поощряли эту, как сказали бы древние, «наивность»; да поначалу она и питалась незнанием. Но достиг зрелости — и уже сознательно решил для себя: лучше ошибиться, чем с самого начала, «авансом» предполагать в ком бы то ни было злое… Между прочим, в университетском курсе «Философии Контактов» научно обосновывается именно этот принцип:
«Делая первый шаг навстречу представителю иного мира, полностью освободи сознание от враждебных чувств, предубежденности и даже недоверия. Дело не только в том, что иномирянин может оказаться телепатом; недоверие, являясь гипертрофированной формой осторожности, способно провоцировать на ошибки, — в том числе заведомо исключающие установление и развитие Контакта…»
А профессор, который вел у нас данный курс, иллюстрировал идею по-своему: «Возьмем собаку — одно из, увы, немногих сохранившихся на Земле животных… Она, юноши, безошибочно определяет, как вы к ней относитесь — о опаской, симпатией или враждебно, — и тем же отвечает, А вот каким образом чертов пес догадывается, что у вас на душе, ума не приложу!». Все время отвлекаюсь и прошу простить: все-таки я ведь не писатель — астролетчик
Так вот, к Тингли Челлу я тоже изо всех сил старался относиться как можно лучше. И тогда сумел сдержать злость, ни слова не сказал, все внушал себе: «Ты — пилот, и ты обязан…» Но если до конца честно, то было мне его жаль он ведь многое мне рассказал о себе.
Зато Виктор Горт не стал щадить Практиканта.
— Любопытствуете, как в случае чего разделимся мы? — спросил в своей обычной манере. — Знаете, в подобных ситуациях опасно делать прогнозы… И, кроме того, чтобы решаться па это, надо быть очень уверенным в себе самом. Затем прямо сказал: — Вы — уверены?
По всему было видно: сейчас Тингли вспылит, сейчас он наговорит голографу такого, что навсегда у любого из нас отобьет охоту сомневаться в его достоинствах.
Но он не вспылил. Наоборот, поник как-то, стушевался, ни слова не произнес… Тогда заговорил я, и руководили мною горячее желание смять, уничтожить возникшую в каюте удручающую всех нас неловкость, а также упомянутое чувство жалости к Практиканту, в этот момент особенно сильное.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
