У Григория бежали мурашки по коже: неужели все эти люди чествовали его, неужели это перед ним — перед сыном бедного боярина Богдана — падали ниц, ловили его каждый взгляд, каждый жест, каждое слово. Неужели они и вправду верили, что он царевич? Обращаясь ко всем этим людям с пламенной речью, он наслаждался наконец обретенной властью, хотя и не показывал того, но, как ребенок, радовался тому, что его задумка осуществлялась, верил в то, что будет царем…
А в это же самое время находившегося чуть поодаль Ярослава обуревали совсем другие мысли. Казалось бы, все началось с их полупьяного разговора в утлой хибарке, и вся эта затея больше казалась светлой мечтой, с которой просто было легче жить. А что из этого вышло! Неужто он сам, не зная, кто же на самом деле Димитрий, смог бы вот так плакать и радоваться спасению царевича!
Странно, но чем более успешно шли дела Григория, тем все меньше и меньше хотелось Евсееву продолжать начатое дело. Конечно же, променять свое теперешнее положение почти что царского любимца на нищету, отказаться от желаний, которые могли осуществиться только вместе с приобретенными властью и деньгами, и, самое главное, в трудный момент бросить друга он просто не мог.
«Если я доживу до того момента, как Григорий станет царем, сразу же оставлю все это дело, — подумал Евсеев. — Поеду в Углич, разберусь с Салтыками, а там видно будет, что делать».
Хотя и был Ярослав боярским сыном, да не в отца пошел. Другая, вольная, казацкая жизнь не давала ему покоя, внедрилась во все его существо, и вопреки всей тяге к богатству не по душе ему казалась нынешняя доля. Ведь замечал Ярослав подхалимство подчиненных, их продажность и мелочность, видел, как они отчаянно боролись друг с другом, строили козни, плели интриги в надежде на милость будущего государя, а ведь Отрепьеву, чтобы стать царем, еще столько всего предстояло сделать.
Ярослав быстро сообразил, что когда Гришка наденет корону, его окружение превратится просто-напросто в скопище ядовитых змей. А жить в гадюшнике он не собирался…
Несмотря на радушный прием, оставаться долго в Киеве было нельзя — Отрепьев не хотел терять времени даром, и как только войско покинуло город, решено было переходить Днепр.
— Дмитрий Иоаннович! Осмелюсь доложить, — совсем несмело начал Дворжицкий, — Днепр перейти невозможно.
— Что значит невозможно? — удивился Гришка.
— Кто-то угнал все паромы…
Словно туча на солнце в ясный день, на лице Григория появилась тень недовольства.
— Что ж, вали деревья, будем делать паромы, — приказал Отрепьев.
Не успели слова слететь с губ Григория, как многотысячное войско застучало секирами, вырубая деревья во всей округе. Никакие происки редких противников новоявленного Димитрия не могли остановить огромнейшую, полную решимости рать — переправа задержалась только на несколько дней. 13 октября 1605 года Отрепьев раскинул палатки на том берегу.
Глава 36
На левом берегу Днепра Отрепьев разделил войско: послал часть его к Белгороду, а сам шел вверх Десны, вслед за рассыпною дружиной переметчиков, которые служили ему верными путеводителями, зная места и людей. Уже 18 октября войско Отрепьева ступило на русскую землю, и в Шляхетской Слободе Гришке предстояло узнать первую радость на родной земле.
— Димитрий Иоаннович, — радостно сообщил Неборский, — прибыли люди из Моравска. Челом бьют, признают вас за царя, воевод Борисовых привезли…
— Так чего ждете, сюда их ведите, — с наслаждением принял радостную весть Григорий.
С воеводами Отрепьев обошелся более чем мягко — не бранил за верность Борису, жалел об их заблуждении, даровал им свободу и всячески жаловал, так что вскоре не только врата Моравска были открыты — воеводы приглашали Григория стать их гостем.
Совсем скоро слух о том, что Димитрий не только смел и решителен, но великодушен и справедлив, как и полагается быть истинному сыну царскому, со скоростью ветра разнесся по окрестным землям, и его власти стали покоряться и другие города…
Знаменитая столица древних Ольговичей тоже не замедлила последовать примеру Моравска — 26 октября перед войском Григория распахнул свои врата Чернигов. И граждане, и ратники так же встречали царевича хлебом и солью, так же радовались, плакали, выдавали своих воевод.
Вот только на этот раз Григорию долго не пришлось убеждать воевод встать под свои знамена: сопротивляясь поначалу только для вида, они не замедлили присоединиться к самозванцу. Самый главный из них, князь Иван Андреевич Татев, всей своей душою ненавидя Бориса, в первый же час своего плена с рвением поступил на службу к Гришке.
Для Отрепьева это была настоящая радость: ведь теперь ни какой попало люд, но знатные люди переходили на его сторону. Гришке искренне хотелось хоть как-то отметить это событие, тем более что его так старательно уговаривал на это Иван Андреевич: как никак, казна, здесь хранившаяся, была значительною, так не грех ею и попользоваться.
Не устояв под натиском обольщения, желая в полной мере вкусить всю прелесть чудом дарованной власти, Григорий согласился попировать со своими приближенными да с черниговскими воеводами. В итоге решено было ненадолго задержаться в Чернигове — войску все равно была нужна передышка…
То ли потому, что Чернигов был чем-то похож на Углич, то ли потому, что Ярослав просто вновь оказался на родной земле, но Евсееву почему-то было чертовски хорошо. Как же, оказывается, было приятно услышать родную речь — нет, не беседы с Гришкой и не те редкие разговоры, со своими земляками. Просто пройтись по улицам и послушать, чем же живет это город, о чем говорят люди…
А еще хотелось сходить в церковь — в нашу, настоящую: поставить Спасителю свечку, послушать перезвон колоколов…
«Да не помрут без меня», — справедливо решил Евсеев, и в простой одежде, пеший, чтобы никто его попросту не замечал, решил прогуляться по улочкам Чернигова. На душе почему-то было легко и светло, думы становились как-то яснее и радостнее — может быть, на то, что вытворяет сейчас Григорий, есть воля Божья.
Евсеев верно сделал, одевшись как простолюдин, — его и вправду никто не замечал, никто не льстил, не требовал указаний, распоряжений, не пробовал дознаться, истинный ли Гришка царевич, не лез в душу, наконец. Ведь это даже странно, что в городе, полном войска, так тихо и спокойно. Однако кое-что все же выдавало его присутствие — людей на улицах было много, хотя они и не создавали шума.
Ярослав, наслаждаясь мигом, ловя каждое мгновение, одну за одной проходил улицы, разглядывая дома, рассматривая прохожих, ожидая, что вот-вот он повернет, и за углом покажутся золотые маковки какой-нибудь небольшой церквушки…
«Здесь!» — про себя подумал Ярослав, неизвестно почему твердо уверенный в том, что именно за этим поворотом и окажется долгожданная церковь. Казалось, ноги сами несли его быстрей и быстрей, так что за угол он не повернул, а просто-напросто вылетел… И со всего маху в кого-то врезался, по всей видимости, в важного боярина.
От столь резкого удара оба человека кубарем покатились по земле, слетели шапки…
Из обоих упавших Ярославу повезло меньше — он ударился головой, и на миг у него потемнело в глазах, в то время как пострадавший от Евсеева со злобными криками уже поднимался.
— Куда ж ты прешь… — разражаясь громкой бранью, кричал важный человек. — Ты что, холоп паршивый, ходить по земле не умеешь?
И пока Ярослав пытался прийти в себя, огроменный мужик острым сапогом, словно собаку, со всего маху пнул Ярослава. Как ни странно, но этот удар сразу же привел Евсеева в чувство, и он попытался подняться. Не тут-то было — боярин, кажется, вошел во вкус — второй удар пришелся на бедную голову Ярослава, правда, уже плеткой.
— А, сволочь, зашевелился? Я тебя научу ходить! В следующий раз будешь смотреть, кто идет, — приговаривал боярин, посылая на Ярослава удар за ударом.
Евсеев еще раз попытался приподняться, но под градом побоев этого ему так и не удавалось. В конце концов Ярослав понял, что самое правильное будет не сопротивляться, а попытаться пережить эту бурную вспышку гнева, стараясь пострадать от нее как можно меньше. И Ярослав просто-напросто прикрыл голову руками…
Рядом, кажется, уже собиралась толпа, как по раздающимся рядом возгласам догадался Евсеев, и, видимо, это обстоятельство все-таки охладило пыл бьющего.
— То-то же, — сплюнув на землю, наконец опустил плеть боярин.
Ярослав, приподняв одну руку, осторожно взглянул на своего обидчика. Тот, кажется, уже не обращал на Ярослава никакого внимания — кто-то ему уже подавал коня, и проворно вскочив в стремя, боярин удалился на глазах исхлестанного Евсеева.
Ярослав просто трясся от гнева — сколько раз ему приходилось смотреть смерти в глаза, но познавать, что же такое же такое боль и кровь, ему всегда приходилось только в честном бою. С оружием в руках, на равных, а не так, как сейчас — позорно валяясь на земле под взглядами любопытных зевак.
