Через неделю по приходе флота в Новороссийск адмирал Саблин получил от фельдмаршала Эйхгорна телеграмму следующего содержания: «Новороссийск. Генералу
Саблину. Суда бывшего Черноморского флота, находящиеся в настоящее время в Новороссийске, не раз нарушали Брест–Литовский мирный договор и принимали участие в борьбе против германских войск на Украине. Поэтому никакие дальнейшие переговоры немыслимы до тех пор, пока суда не вернутся в Севастополь. Если это условие не будет исполнено, то германское верховное командование на востоке будет считать себя вынужденным продолжить наступление по побережью. Подписал Эйхгорн». В ответ на это адмиралом Саблиным была послана следующая телеграмма: «Киев. Главнокомандующему германскими войсками на Востоке. Сообщаю, что Черноморский флот, стоящий в Новороссийске и находящийся под моим единоличным командованием, плавает под русским военным флагом. Суда флота мирный договор не нарушали и никогда не принимали участия в борьбе против германских войск на Украине. Прошу прислать более конкретные данные по этому поводу, иначе принуждён считать Ваши обвинения голословными. Вместе с тем, если Вы найдёте полезным, прошу меня уведомить о времени и порте, куда я мог бы послать на миноносце своих представителей для переговоров и восстановления истины с Вашими представителями. Подписал адмирал Саблин». Надо заметить, что, по имевшимся тогда сведениям в штабе флота, немцы считали суда в Новороссийске лишь хорошо организованной бандой. На свою телеграмму адмирал не получил никакого ответа. После обмена этими телеграммами немцы стали заметно следить за Новороссийском. Ежедневно, по утрам, над городом и флотом стал летать германский аэроплан, который с каждым днём снижался всё больше и больше и наконец стал летать, почти задевая клотики наших судов. Параллельно с этим, на высоте Суджукской косы, ежедневно начала появляться большая германская подлодка, державшаяся с утра и до вечера в надводном состоянии в 50–55 кабельтовых от Новороссийска. Характер этих наблюдений со стороны германцев был явно издевательский, в особенности если принять во внимание запрещение адмирала открывать в таких случаях по неприятелю огонь. Но иначе поступить адмирал и не мог, так как действия немцев носили провокационный характер и они только вызывали нас первыми открыть огонь. Под влиянием этого личный состав нервничал и всё больше и больше становился удручённым. Наконец адмирал послал радио фельдмаршалу Эйхгорну, в котором заявил, что германские начальники отдельных частей, видимо, не понимают условий Брестского мира, так как на днях германская подлодка обстреляла наш быстроходный катер, шедший в Анапу с почтой. Ежедневные появления аэро- и гидропланов носят враждебный характер и вызывают сильное озлобление даже среди мирного населения. При повторении подобных случаев по ним может быть открыт огонь частными, безответственными лицами, за которых флот и адмирал отвечать не могут. Кроме того, адмирал объявлял, что у Новороссийского порта и Кавказского побережья имеются минные заграждения и просил, во избежание несчастных случаев, отдать приказание всем германским и союзным с ними судам не приближаться к нашим берегам ближе 10 миль, или, в крайнем случае, просить лоцманов, каковые имеются в штабе адмирала. На эти телеграммы тоже никакого ответа не последовало, но подлодки стали держаться менее вызывающе, а гидропланы, если и прилетали, то держались на очень большой высоте.
Около середины мая неожиданно пришло из Москвы извещение, что главным комиссаром флота назначается некто Глебов–Авилов [51], бывший комиссаром почты и телеграфов, уже находившийся довольно долго в Новороссийске. Извещение это всех возмутило, и даже среди команд стали раздаваться возгласы: «довольно комиссаров». Тем не менее открыто не признать и выслать этого господина было нельзя, так как флот тогда был бы объявлен вне закона. Ни топлива, ни денежных средств, ни материалов в самом Новороссийске не было, а всё это ожидалось из России, и только посланному в Царицын инженер–механику мичману Полякову удалось оттуда, обманным путём, перегнать в Новороссийск три или четыре маршрутных поезда с нефтью. Следующий поезд был уже задержан. Тем не менее благодаря столь энергичной деятельности мичмана Полякова, миноносцы получили по полному запасу нефти, которой уже на некоторых миноносцах оставалось всего по 5–6 тонн. Глебову–Авилову, явившемуся к адмиралу, было заявлено, что адмирал в политическую жизнь флота не вмешивается, но что и его, Глебова, просят также не нарушать судовой жизни кораблей. С этого момента Глебов–Авилов на судах почти никогда не показывался и лишь изредка на берегу собирал председателей комитетов, которые тоже вскоре перестали его посещать. Глебов всплыл опять на поверхность и сыграл крупную роль лишь впоследствии, при ликвидации флота. Что касается судовых комитетов, то они хотя и не были уничтожены, тем не менее отошли на второй план и почти исключительно занимались хозяйственной жизнью команд. Были даже случаи, когда команды просили их упразднить. В двадцатых числах мая была перехвачена чинами штаба телеграмма Глебова- Авилова в Москву Троцкому, в которой он сообщал, что Черноморский флот, благодаря деятельности Саблина и Тихменева, крупными шагами идёт к поправению. Тогда же был сменён, объявлен врагом народа и советской власти и вызван в Москву для дачи объяснений командующий советскими войсками на Северном Кавказе Автономов. Характеристикой настроения команд в то время может служить следующий факт. Из Закавказья прибыл некто Кереметчи, стоявший во главе армянской дружины, отправившейся в своё время из Севастополя защищать Армению от турок. Этот Кереметчи, социал–демократ, меньшевик, спасший в Севастополе жизнь не одному офицеру во время бывших там избиений, в Новороссийске оказался уже большевиком. По его просьбе было разрешено собрание команд Минной бригады, на котором Кереметчи доложил о положении в Закавказье. Весь этот доклад носил характер чистого большевизма.
Кереметчи прямо говорил, что теперь и он сам стоит на том, что за офицерами надо присматривать. Закончил он свой доклад тем, что раньше он, мол, заблуждался, и взгляды его расходились с матросами, но что теперь он весь с ними. Затем Кереметчи предложил данному собранию резолюцию в самом большевистском духе, причём требовал посылки миноносцев куда‑то на Кавказское побережье. Результат получился весьма забавный. Его никто не поддержал, и только послышались отдельные возгласы: «Если Вы этого хотите, то обратитесь к командующему флотом, он прикажет, а нас это не касается». Председатель, всё тот же анархист, матрос Кедров, заявил, что он подобную резолюцию даже не может поставить на голосование, ибо посылка миноносцев в море зависит исключительно от командующего флотом. В силу этого он предложил собранию просто разойтись. Явление оригинальное, так как неожиданно матросы и Кереметчи поменялись ролями.
Отношение команд к офицерам во время стоянки флота было самым благожелательным, хотя, правда, внешней выправки и дисциплины не существовало. Все приказания исполнялись без оговорок. Нельзя обойти молчанием того обстоятельства, что на команды особенно сильное впечатление произвёл факт развода офицерами бонов 30 апреля в
Севастополе; команды громко говорили, что офицеры спасли флот.
Казалось, что налицо были все данные для спасения наших новейших судов. Обстановка складывалась самым благоприятным образом, но одна мысль каждому офицеру и, наверное, многим из матросов не позволяла ни на минуту считать положение надёжным. Этой мыслью было твёрдое убеждение, что немцы не позволят довести дело спасения флота до конца и что, в вольном или невольном союзе с Совнаркомом, они примут все меры, чтобы его обезвредить, если не удастся совсем погубить. Такое напряжённое состояние раньше всего отражалось на командующем. Его нервная система расшаталась вконец.
В самых последних числах мая флот узнал о перевороте на Украине. Несколько позже в большевистских газетах, ибо никаких других не было, сообщили о провозглашении донским атаманом генерала Краснова. Все эти сведения получались в специфически большевистском духе. Об истинном положении дел за пределами Новороссийского района никто ничего не знал. О Добровольческой армии тем более ничего известно не было. Единственное, что не подлежало сомнению, так это то, что в Керчи происходит накапливание германских войск, что там стоят некоторые суда германо–турецкого флота и что некоторые части кубанского казачества мечтают призвать на свою территорию германские войска для освобождения от большевиков. Всё это ещё более взвинчивало нервы личному составу, и даже самая беспечная часть команд начала ясно сознавать безвыходность положения.
Помощи, поддержки, хотя бы моральной, ждать было неоткуда. Портов, куда флот мог бы перейти в случае захвата немцами Новороссийска, тоже не было, ибо Туапсе, куда не могли войти большие корабли, считать было нельзя. Кроме того, стало известно, что объявившая себя самостоятельной Грузия приняла германскую ориентацию и что германские войска распространяются по побережью от Поти и Батума до Сочи и севернее.
