Минутоло. Движение есть изменение; то, что движется, делается все иным и иным; то, что становится таким, всегда иначе существует и иначе действует; поэтому уразумение и склонности обусловлены причиной и условиями субъекта. И тот, кто рассматривает это иное и иное и все иначе и иначе, тот должен быть неминуемо слеп к красоте, которая всегда одна и единственна и является одним и тем же единством и сущностью, тождеством.
Северино. Правильно.
Седьмая [причина], аллегорически заключенная в чувстве седьмого слепца, происходит от пламени страсти, которая делает некоторых бессильными и неспособными понять истинное, так как тут страсть предшествует интеллекту. Таковы те, которые любят, прежде чем понимают, в итоге — у них получается так, что все представляется им окрашенным цнетом их привязанности; а ведь у того, кто хочет познать истину путем созерцания, мысль должна быть совершенно чиста.
Минутоло. В действительности же мы видим, что существует многообразие созерцателей и исследователей, в силу того что одни (согласно навыкам их первых и основных дисциплин) действуют при помощи чисел, другие — при помощи фигур, третьи — системой порядков и ее нарушениями, четвертые — сочленением и расчленением, пятые — отделением и сочетанием, шестые — исследованиями и сомнениями, седьмые — дискуссиями и определениями, восьмые — толкованиями и разъяснениями мнений, терминов и речений. Поэтому одни — философы-математи-ки, другие — метафизики, третьи — логики, четвертые — грамматики. Так возникает многообразие созерцателей, которые с разными страстями отдаются изучению написанных мнений и применению их (в действии); а в итоге получается, что один и тот же свет истины, выраженный в одной и той же книге одними и теми же словами, используется многочисленными, различными и противоположными сектами.
Северино. Поэтому надо сказать, что страсти в сильнейшей степени могут мешать восприятию истины, хотя те, кто охвачен ими, не замечают их, как это случилось с глупым больным, который не сказал, что у него горько во рту, но сказал, что горька пища.
Таким видом слепоты поражен тот, у кого глаза испорчены и лишены своего естественного состояния, отчего то, что посылается и отпечатлевается сердцем, может испортить не только чувство, но, кроме того, и все прочие способности души, как это показывает представленная фигура слепого.
У изображенного восьмого слепца превосходный умопостигаемый объект в такой же мере ослепил ум, в какой у предыдущего, седьмого слепца, превосходное восприятие извратило рассудок. Так бывает с тем, кто видит Юпитера в его величии и лишается жизни, а следовательно, лишается чувств. Так случается, когда кто-нибудь смотрит высоко, то иной раз бывает подавлен величием. Кроме того, если в кого-нибудь проникает божественное, то оно проходит через него, как стрела. Поэтому теолога говорят о божественном слове, что оно проникает глубже, чем любой удар меча или ножа. Отсюда проистекает образование и отпечаток собственного следа, поверх которого не может быть другого оттиска или отпечатка; там, где такая форма утвердилась, а пришедшая новая не может стать ее наследницей, если первая форма не отступит, — там, следовательно, можно сказать, что эта форма уже не имеет больше способности принять что-либо новое, раз нечто ее заполнило или разлагает ее своим непреодолимым несоответствием.
Девятая [причина] изображена в виде девятого слепого, который стал таким из-за недоверия, из-за упадка духа, однако управляем и обусловлен великой любовью, ибо в горении он боится обидеть ее. Поэтому и говорится в «Песни Песней»: Отклони очи твои от меня потому что они волнуют меня. И таким образом он уничтожает глаза, чтобы не видеть того, что чрезвычайно желал бы и рад был бы увидеть, равно как сдерживает язык, чтоб не говорить с тем, с кем в высшей степени желал бы говорить, — все это из боязни обидеть неправильным взглядом или неверным словом или чем-либо иным поставить в неловкое положение. Это обыкновенно бывает о г понимания превосходства объекта, стоящего выше его потенциальной способности; поэтому самые глубокие и божественные теологи говорят, что бога любят и почитают больше молчанием, чем словом, как воображаемые виды предстают больше закрытым глазам, чем открытым; поэтому негативная теология Пифагора и Дионисия намного выше доказывающей теологии Аристотеля и схоластических докторов.
Минутоло. Пойдемте и будем рассуждать по дороге.
Северино. Как вам угодно.
Конец четвертого диалога
Диалог пятый
Собеседники: Лаодомия и Юлия *
Лаодомия. Когда-нибудь, сестра, ты услышишь о том, что принесло полный успех этим девяти слепцам, которые раньше были девятью влюбленными юношами. Воспламененные красотой твоего лица, но лишенные надежды достичь желанного плода любви и боясь, чтобы эта безнадежность не довела их до окончательной гибели, они ушли из счастливой Кампаньи.
Прежние соперники перед твоей красотой, они затем договорились и поклялись никогда не расставаться, пока не испытают все возможное, чтобы найти кого-нибудь, кто был бы красивее тебя или по меньшей мере равен тебе красотой; притом они хотели найти ее, если это возможно, в сочетании с милосердием и состраданием, чего они не нашли в твоем сердце, скованном гордостью. Они признали это единственным средством избавиться от жестокого рабства.
На третий день после их торжественного отбытия, проходя близ горы Цирцеи, они захотели зайти посмотреть древности в пещерах и святилищах этой богини. Когда они пришли туда, они были восхищены величием и уединенностью обвеваемого ветрами места, высокими и обрывистыми скалами, рокотом морских волн, которые разбивались у этих пещер, и многим другим, что позволило им увидеть место и время. Один из них (я назову его тебе), более пылкий, сказал:
— О, если бы небу угодно было, чтобы и в наше время, как это было в другие, более счастливые века, предстала перед нами волшебница Цирцея, которая при помощи трав, минералов, ядов и чар смогла бы обуздать природу. Я вполне поверил бы, что она, несмотря на свою надменность, все же смилостивилась бы над нашим горем. Снизойдя к нашим жалобнымі мольбам, она дала бы нам исцеление или позволила бы отомстить нашей противнице за жесткость.
Как только он произнес эти слова, перед ними возник дворец. Всякий, знакомый с творениями человеческого гения, легко мог понять, что дворец этот не был сотворен ни человеком, ки природой. Внешний вид его я опишу в другой раз.
Путники были поражены удивлением и охвачены надеждой на то, что некое благосклонное божество высказало этим уважение им и желание определить их судьбы. Они сказали в один голос, что в худшем случае их постигнет смерть, которую они считали меньшим злом, чем жизнь в таких страданиях. Поэтому они вошли во дворец, не встретив ни закрытой двери, которая преградила бы им путь, ни привратника, который спросил бы их о цели прихода.
Они оказались в богатейшей, великолепно украшенной зале, где в царственном величии, какое можно было бы назвать аполлоновым и которое еще приукрасил Фаэфон, им предстала та, которую называют его дочерью. При ее появлении исчезли образы многих других божеств, которые прислуживали ей.
Она выступила вперед. Встреченные и ободренные приветливым выражением ее лица и покоренные блеском ее величия, они преклонили колени и с теми различиями, которые были обусловлены их разными характерами, изложили богине свои пожелания.
В заключение же они встретили у нее такой прием, что слепые скитальцы, с трудностями и бедствиями пересекая много морей, перешедши много рек, переваливши через много гор, пройдя много долин в течение десяти лет, наконец, попали под это умеренное небо острова Британии, они собрались для созерцания прекрасных и грациозных нимф отца Темзы и, после того как выполнили соответствующие акты почтения, теперь нашли здесь в высшей степени любезный прием.
Главный из них, которого я назову дальше, с трагическим и жалобным выражением так изложил общую цель:
О дамы! Здесь, пред вами, — те (не скрою!),Чья чаша заперта и чьи сердца больны,Но на природе в этом нет вины;Тут только воля рока,Который истерзал жестокоНас несмертельной смертью — слепотою.
Нас — девять, тех, кто много лет блуждали,Ища познанья, шли чрез много стран,Пока не заманила нас в капканСудьба столь бессердечно,Что вы воскликнете, конечно:«О любомудры! тяжко вы страдали!»
Цирцея та, которая немалоГордится тем, что солнце — ей отец,Предстала нам, измученным вконец,И из открытой чашиПлеснула влагой в лица наши,Потом вершить свои заклятья стала.
И ждали мы конца ее деянья,Внимая молча, словно простецы,Пока она не молвила: «Слепцы!Отныне прочь ступайтеИ в выси те плоды срывайте,Которые доступны без познанья».
«О дочь и матерь мрака и напасти,—Ответил ей ослепший в трудный час,—Ужель тебе так сладко мучить нас,Страдальцев, что, судьбоюГонимые, перед тобоюПредстали, чтоб твоей предаться власти?»
Потом наш гнев унынием сменился;Потом дал новый поворот в судьбеИные чувства нам обресть в себе:Чтоб гнев смягчить мольбою,Один из нас тогда с такоюК Цирцее речью скорбно обратился:
«Прими от нас, волшебница, моленье!Во имя ль славы, жаждущей венца,Иль жалости, смягчающей сердца,Будь нам врачом желаннымИ многолетним нашим ранамПодай своими чарами целенье!
И хоть твоя рука нетороплива,Все ж не откладывай спасенья час,Не отдавай в добычу смерти нас,И пусть твои движеньяИсторгнут слово восхищенья:Мучитель наш врачует нас на диво!»
Она ж в ответ: «О любомудры, знайте:Вот чаша здесь со влагою другой!Ее открыть нельзя моей рукой;Вы сами с чашей этойИдите вдаль и вглубь по свету,Во всех отважно областях пытайте.
Решеньем рока, миру на потребу,Лишь мудрости в единстве с красотой,Слиянной с благородной добротой,Дано снять крышку с чаши;Иначе все усилья вашиНе смогут предъявить ту влагу небу.
И тот из вас, кто из прекрасных дланейЦелебной влагой будет окроплен,Высокую познает милость он,И для его мученьяЖеланное придет смягченье,И он узрит двух дивных звезд сиянье.
Но остальных пусть зависть не тревожит,Как долго бы для них ни длился мрак;Под небосводом не бывает так,Чтоб радость награжденьяНе стала платой за мученья,—Там, где старанье человек приложит!
Вот почему дороже всех жемчужинТеперь для вас должна явиться та,К которой приведет вас слепота:Пусть бьет она жестоко,Но гак ее лучисто око,Что свет иной для мудреца не нужен».
Но мы устали! Слишком долго времяВодило наши бедные телаДорогами земли, и принялаНадежда наша нынеОбличье миража в пустыне,—Все, что манило, превратилось в бремя.
Злосчастные! Как поздно мы нашли,Что та колдунья хочет за страданьяНас обмануть миражем, ожиданьем,Считая, что напрасноПоверим мы обманщице прекрасной,Не угадав в небесных ризах лжи.
Но если впрямь бесплодны ожиданья.Смиренно примем то, что шлет нам рок,Из наших тягот извлечем урокИ робкою стопоюБредя житейскою тропою,Влачить мы будем наше прозябанье.
О нимфы Темзы, вы, что игры вашиВедете по зеленым берегам,Позвольте с просьбой обратиться к вамДерзнуть попыткой смелойОткрыть для нас рукою белойТо, что судьба укрыла в этой чаше.
Как знать! Быть может, здесь, где с моря волныНесут в своих быстринах Нереид,Где в Темзе, снизу вверх, прилив стремитШирокое теченье,—Предначертало провиденьеЗамок снять с чаши, дивной влаги полной!
Одна из нифм взяла чашу в руки и, не предпринимая ничего другого, предложила ее нимфам, одной за другой, так как не нашлось ни одной, которая осмелилась бы первой открыть чашу. После этого, полюбовавшись чашей, все с общего согласия поднесли и предложили ее из почтения и уважения одной-единственной.
