— Ты замёрз, — в голосе её беспокойство. И сто пудов с моих плеч падают в неизвестность. Сколько в ней искренности и доброты.
Вот она вырывается из моих рук и поднимает простынь. Кутает заботливо меня. Как будто этот кусок скользкой ткани может меня согреть. Я прижимаю Таю к себе.
— Постой вот так немного. И я согреюсь. Твоим теплом.
И твоим светом. Это уже мысленно. Я не всё могу сказать вслух. Что-то не умею. А что-то — не выговаривается. Я заржавел, наверное. Жора в чём-то прав. Снова перед глазами коробок с противозачаточными. Нет. Чушь. Ребёнок только всё запутает ещё больше. Не хочу насильно. Навязывать. Приковывать девочку к себе таким способом.
Она льнёт ко мне доверчиво. Руками обхватывает, чтобы быть ближе.
— Ты большой, а я маленькая, — ворчит. — Пойдём лучше отсюда. Там одеяло тёплое. Укутаешься — и будет хорошо. А так я тебя никогда не согрею. Не получится.
— Получится, — вдыхаю я запах её спутанных волос. — У тебя есть расчёска?
Тая поднимает лицо и хмурит брови, пытаясь разгадать, что кроется за простым вопросом.
— У тебя волосы спутались.
— А, да-да, — пытается неловко пригладить всклокоченные пряди. — Есть, конечно. В женской сумочке можно найти всё, что угодно.
Она поправляет на мне простынь. Заботливым естественным жестом. Как мать. И это больно бьёт меня под дых. Я не хочу сейчас вспоминать ту, что меня родила, но воспоминания лезут без спроса.
Она была тоже такой же. Заботливой. Всегда следила, чтобы рубашки были чистыми. Сходила с ума, когда я болел. Читала книжки на ночь. Учила со мной уроки. Что же стало с ней за эти годы? Что изменилось? Почему она так легко променяла детей на какого-то мужика? Стоит ли такая любовь хоть чего-то, если он не готов взять её со всем грузом прошлого? С её детьми?
У неё недавно умер муж. И она уже готова снова вступить в новые отношения. Да, «солнечный зайчик». Я помню. Лёгкая и беззаботная. Слабая, наверное. Мать всегда позволяла все проблемы решать отцу. А он делал это с радостью. Может, поэтому я хочу и не хочу делать то же самое для Таи, моей жены? Может, поэтому щетинюсь и выставляю во все стороны иголки?
Я так и стою посреди кухни, как памятник в белоснежной скользкой тоге.
— Вот! — возвращается Тая и потрясает расчёской. — Всё есть!
Я отмираю. Без слов ухожу. Она растерянно смотрит мне вслед. Возвращаюсь, надев халат. И ей несу такой же. У меня их много. А она маленькая. Хрупкая. Помогаю одеться и сам завязываю пояс на тонкой талии.
— А теперь садись. Я сам расчешу тебя.
Тая удивлена, но слушается. Её покорность иногда сводит меня с ума.
Прохожусь пальцами по прядям. Распутываю их слегка. А затем медленно и осторожно веду массажной щёткой. По длинной шоколадной реке, что расплёскивается по её плечам. По густым волосам, что растекаются у меня в руках. Сверху донизу. Сверху донизу. Завораживает и успокаивает. Мне нравится то, что я делаю.
Это тоже по-своему сказать «прости», что никак не хочет слетать с моего языка. И, наверное, она понимает. Не дуется, не сердится. Устраивается на стуле поудобнее. Опускает голову вниз, чтобы мне было удобнее. А когда я заканчиваю, поворачивается ко мне лицом.
— Поцелуй меня, Эдгар, — то ли просит, то ли требует. Но мне без разницы. Я целую. Поднимаю её, заключаю в объятия и забываю обо всём.
Только она и я. А всё остальное пусть летит к чёрту или подождёт. Мне сейчас жизненно необходим этот глоток воздуха, чтобы жить дальше в мире, где появляются очертания и краски. Штрихи и нюансы. Подробности и детали. Чёрно-белое немое кино становится цветным. В него врываются звуки. Мой или её стон? Моё или её дыхание? Да разве это важно?..
42. Эдгар
— Оставь её в покое, — уничтожаю взглядом Мелехова. — Зачем тебе это нужно? Ты же знаешь: я не вмешиваюсь в твою личную жизнь. Даже если ты надумаешь похитить дочь короля из африканского племени, я слова тебе не скажу. Но сейчас ты дуришь голову подруге моей жены. Тая расстроена. Девушка не сдала экзамен. И только ты тому виной. Знаешь почему? Потому что ты всегда думаешь только о себе и своих чувствах, ощущениях, похоти. На остальных тебе плевать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я произношу свой монолог в духе театра одного актёра. Сам задаю вопросы, сам же на них и отвечаю. Сева молчит. И упрямое выражение его лица говорит о многом. Ему плевать на мою нотацию. Ослоподобный упёртый баран. А я никак не нащупаю, за что его можно придавить. За какую ниточку дёрнуть, чтобы заставить хотя бы высказаться. Я уж не говорю — послушаться меня.
— Знаю, не моё дело. Но ты можешь хоть иногда быть человеком и думать головой, которая у тебя на плечах, а не между ног?
Сева бросает на меня непроницаемый взгляд, и губы его кривятся в усмешке.
— Да зачем мне та, что на плечах, если вполне устраивает то, что между ног? Заметь: устраивает не только меня.
— Сев, ну по-человечески тебя прошу. По-дружески, — сбавляю я тон и почти вздыхаю. Пытаюсь ещё и с этой стороны надавить.
— Веришь? Не могу. Помешательство какое-то. Как влип в неё сразу после вашей свадьбы, так и… в общем, не вылезаю из неё. За исключением тех бездарно прожитых трёх дней. Какой-то фейерверк страстей. У меня ещё никогда не было такой сумасшедшей самки.
Я прикрываю глаза и считаю до десяти. Как хорошо, что мы беседуем наедине, и Тая не слышит вот этой наглой ахинеи. Неуважительной. Мерзкой. Но это Сева. Я привык к нему любому. Человек мира, бесконечных связей и знакомств. У него своя история, заставившая жить легко и не принимать ни одного человека близко к сердцу. У Севы нет сердца. Есть орган, который качает кровь.
— Хороша чертовка. Огонь. Башню рвёт на части. Прям жесть. Трындец, короче. И пока я не выем эту тыковку до хвостика и шкурки, не остановлюсь.
— Ты мерзок, Сева.
— А что поделать? Ты же знаешь: никакой глубины, только мелкая лужа, да и та не по колено. Подумаешь, экзамен она завалила. Зато потусила, получила сполна не только комиссарского тела, но и прочие блага цивилизации. Ты же знаешь: я щедр, а она принимает подарки и другие знаки внимания слишком охотно, чтобы быть полностью бескорыстной и святой. К тому же, такой опыт, Эд, такой опыт! Закачаться! Небось твоя Тая — скучная гусеница в постели. Особенно по сравнению с Птичкой.
Это он забрасывает удочку, чтобы узнать подробности моей личной жизни. Сева всегда отличался слишком развитым любопытством. Его прям колбасит. Хоть и должен привыкнуть: я не делюсь своей постелью ни с кем. Хотя знаю: он перепробовал всех или почти всех моих любовниц. После меня. А, может, и вместе со мной.
Слишком азартен, чтобы устоять. Но об этих победах он благоразумно предпочитает помалкивать. Хотя, бывает, его прорывало на откровенность и здесь. Сева не сдержан там, где дело касается половой сферы. Наверное, это болезнь, но я уважаю конфиденциальность и никогда не пытаюсь ни воспитывать, ни вправлять мозги. Сегодняшний случай — исключение. Я обещал поговорить. И всеми силами пытаюсь образумить этого стрекозла. Тщетно. Но я всё же делаю ещё один заход. Как-то мне не улыбается сказать Тае, что я не смог приструнить своего личного помощника.
— Сева, — разглядываю на его щеке царапины, что оставили ногти моей матери. — Рано или поздно эйфория спадёт. Ты отряхнёшься и уйдёшь искать новых бабочек, овечек, пастушек, бестий, королев, шлюх, а девушка будет страдать.
— Она будет страдать в любом случае, — улыбается плотоядно Сева. — Какая разница? Днём раньше, днём позже. Там всё сцепилось уже намертво, Гинц, как ты не понимаешь? И если я сейчас её брошу, ей будет больно. И это не поможет сдать экзамен. Может, даже наоборот: повредит. Она завалит сессию полностью, страдая, что я такой-сякой мерзавец.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Он произносит эти слова и наслаждается. Упивается собственной неповторимостью.
— Тогда ты вынуждаешь меня на крайние меры, — произношу спокойно, и вижу, как Мелехов напрягается. — Ссылка, Сева. Долгосрочная. Грозящая превратиться в бессрочную.
