Тая успокаивает меня — гладит ладошкой по груди. Как малыша неразумного, который не знает, для чего ему голова на плечах нужна.
— Ладно, как-то утрясётся. Пойдём. Нам ещё старшего пристроить.
Леон, пока мы отсутствовали, подчистил тарелки. Видимо, ел быстрее, чем пока мы сидели за столом. Не перед кем было манерничать. Он сложил посуду в раковину, но мыть не стал. Смотрит в окно, покачиваясь с пятки на носок. Руки в брюки. Так часто любил делать отец: смотреть в окно и думать. Покачиваться мерно и курить трубку.
— Леон, — зовёт его Тая, и её голос бьёт меня в солнечное сплетение. Ничего нет эдакого в её интонации, но то, как живо оборачивается парень, как смотрит на мою жену и улыбается, заставляет недовольство ворочаться внутри и стискивать зубы. — Ты тоже можешь отдохнуть.
Он качает головой.
— Не нужно. Я помою посуду. И помогу возиться с Настей и Марком. Они… спокойные и замечательные ребята. У вас не будет с ними хлопот и неприятностей, поверьте.
Брат говорит это и мне тоже. И на меня он смотрит, но я чувствую, что раздражаюсь. Улыбка, ресницы, длинные кисти рук. Он ещё щенок нескладный. Мышечной массы ему не хватает, но породу не сотрёшь и обаяние — тоже. Я бы предпочёл сослать его куда подальше. Гораздо дальше, чем Севу, например. Но пока не могу этого сделать. Я сделал выбор, и было бы бесчеловечно выставить мальчишку за дверь, особенно, когда взял на себя обязательства.
Не важно, что мать моя — пустоголовая легкомысленная обманщица. Я не такой — и этим всё сказано. Если беру ответственность, то не пытаюсь её на кого-то перекладывать. А это значит, что Леон — моя забота. И я справлюсь. Всенепременно.
— Мне важно, чтобы ты не стал проблемой, — размыкаю я губы. — Опыт показывает, что со взрослыми мальчиками куда больше головной боли, чем от детей.
Он смотрит мне в глаза. Приподнимает брови. Ещё раз перекатывается с пятки на носок, вытягивает руки из карманов.
— Я адекватный. К тому же, не собираюсь здесь долго задерживаться. Но ты прав: какое-то время мне придётся побыть с вами. Я умею анализировать, сопоставлять факты, принимать действительность и учиться на ошибках. Я не слишком гордый и не очень амбициозный. Понимаю: ты терпишь меня, я терплю тебя. Таковы реалии. Поэтому будем стараться жить дружно.
С этими словами он закатывает рукава рубашки и идёт к раковине. Включает воду и моет посуду. Тщательно и серьёзно. Кажется, он только что выиграл несколько очков: мне бы никогда не пришло в голову помыть после себя посуду. Я… разбаловался. Обленился. Привык, что за меня это делает кто-то другой. Тая или приходящая домработница. Кстати, о ней.
Пока брат трудится и о чём-то беседует с Таей, я составляю планы и делаю несколько очень важных звонков. И все они не касаются моей работы.
Иметь семью — тяжёлый труд. И я сейчас не уверен, что сложнее: управиться со свалившейся на мою голову троицей или бизнесом ворочать.
45. Тая
Я кручу в руках скомканную бумажку. На ней — номер телефона. Мать Эдгара, Леона, Марка и Настеньки. Какая она? Я задаю себе этот вопрос не первый день. Звонить не решаюсь. Всё же это не моё дело. И неплохо бы посоветоваться с Эдгаром.
Малыши и Леон с нами почти неделю, и мы как-то обтесались, привыкли немного друг к другу. Леон где-то пропадал целыми днями, возвращался под вечер. Я знала: он ищет работу. И, может, уже нашёл, но пока не признался.
В первую ночь их пребывания в этой огромной квартире я не могла уснуть. Я, наверное, впервые исполнила «супружеский долг», так и не сумев расслабиться: мыслями была далеко, как-то не до секса мне. Эдгар расстроился.
— Ты можешь не думать о том, что в доме кто-то есть ещё, — бормотал он, целуя меня в шею и во все стратегически важные места. От его поцелуев я обычно таяла и сходила с ума. Но только не в ту ночь. — Здесь великолепная звукоизоляция. Никто ничего не услышит. Я бы хотел, чтобы ты покричала для меня.
— Прости, — честно сказала, глядя ему в глаза. — Тревожно мне. Ты не обидишься, если я загляну к детям?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Он, наверное, обиделся, но возражать не стал. Накинул халат и отправился вслед за мной. Босиком. С растрёпанными волосами.
Настя кричала во сне и плакала. Насмерть перепуганный Марк сидел рядом и пытался её разбудить. Наверное, малышке снился кошмар, и она никак не могла вынырнуть. Марк не плакал, но бледное страдальческое лицо с изломанными бровями и крепко сжатым ртом говорило само за себя.
— У неё так бывает, — у него не глаза, а тёмные провалы. — Иногда не могу добудиться.
Настя проснулась, как только я прижала её к себе. Не знаю, откуда в тщедушном детском теле берутся силы: девочка билась, как обезумевшая кошка. Кричала в испуге и пыталась вырваться. До тех пор, пока Эдгар не забрал её из моих ослабевших от ужаса рук. Малышка сразу успокоилась. Прижалась к его груди. Наверное, его лицо стало спасением. Знакомые черты.
— Эдгар, — всхлипнула, — Добрый.
Я видела, как мой муж прижал её к груди. Собственнический охраняющий жест. Защитник. Надёжный. Для потерянного в чужом доме ребёнка — самое то.
— Можно я с вами? — голос у неё тихий, как у придушенного котёнка. Эдгар молча понёс девочку в нашу спальню. Но оставался ещё Марк. Маленький мужичок, который никогда бы не признался, что ему страшно. Он стоял посреди комнаты в трусиках и маечке. Худенький и жалкий.
— Пойдём, — протянула я руку. И он не колебался. Не делал вид, что сильный. У маленьких мужичков тоже есть свои слабости.
Наверное, это неправильно — класть детей в свою постель. Но в ту ночь мы не видели другого выхода. Настя и Марк уснули, обнявшись, в середине нашей кровати. А мы с Эдгаром лежали, как два сторожевых пса. Настя — ближе к нему, Марк — ко мне.
Не знаю, в какой момент моя рука оказалась в большой и надёжной ладони Эдгара. Мы лежали, сцепившись пальцами. Руки наши покоились на двух детях, что спали, как два ангела. Мы смотрели друг другу в глаза. И это было острее секса. Важнее всего, что было в моей жизни до этого.
«Я люблю тебя» — рвалось с моих губ, но я хранила молчание. «Ты самый лучший» — кричало моё сердце, но не знаю, слышал ли он его. В глазах его поселилась нежность и… я предпочла ничего не придумывать, потому что была полна им, моим мужчиной, до краёв. Словно он взял и пробрался внутрь — такой большой — и остался. Именно этой ночью я поняла: люблю. По-настоящему. Без оглядок. Это именно то самое чувство, а не выдуманные девичьи грёзы.
В нём столько хорошего и доброго. Просто он не даёт этому прекрасному вырасти и прорваться сквозь трёхметровые заборы, которые он построил, чтобы отгородиться от мира и людей. От женщин, что проходили мимо. Возможно, иногда останавливались рядом, чтобы побыть с ним до следующей остановки, но так и не смогли продлить поездку с этим удивительно замкнутым, неуживчивым человеком.
Он не позволял. Ни ехать с собой далеко, ни лезть в душу, погребённую под холодными нетающими айсбергами жёсткого характера. В ту ночь я верила, что смогу растопить вечные льды, поселившиеся в его сердце.
На следующий день у меня появилась помощница — тихая, но очень проворная Ида Петровна. Появление в доме домработницы не обсуждалось. Эдгар поставил меня перед фактом.
Возможно, он был прав: вести домашнее хозяйство, готовить на большую семью из пяти человек и успевать возиться с детьми могло оказаться катастрофой для неопытной девушки, которая хоть и умела приспосабливаться к любым обстоятельствам, но никогда не погружалась с головой в такую плотную и насыщенную на события жизнь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Ида стала моим спасением: у меня оставался ещё один экзамен и дети на руках. Но грех жаловаться: помогали все. И Леон, и Эдгар, и Ида, когда освобождалась от бесконечных домашних дел, и даже Че Гевара. Последний сплотил нас, как никто.
Я отстояла право бегать с ним по утрам. Король и Шут тряслись рядом с нами. На третий день к нам присоединился Леон. А ещё через день — малышня. Они упорно вставали ни свет ни заря, чтобы побегать и поиграть с собакой. Че светился от счастья: столько любви и тисканий, наверное, на его долю не выпадало за всю его собачью жизнь.
