«кто в лес, кто по дрова», а большевистская власть — это «централизованность и полное единомыслие», что дает силу, без которой ни о каком «государственном порядке» не может быть и речи. В ходе затеянного против Платонова в январе 1930 года так называемого «дела» историков-монархистов («Академическое дело») выяснилось, что в 1926 году он, когда был в научной командировке в Париже, встречался с одним из лидеров евразийства профессором Карсавиным. Это следует из показаний проходившего по тому же делу академика Евгения Тарле: «О Платонове, как выразителе русской национальной идеи, говорил Карсавин на юбилее Платонова в 1920 году. С Карсавиным, по словам Платонова, он виделся в 1926 году». Конечно, эта встреча способствовала усвоению идей евразийства, ибо с Карсавиным у них было идейное родство. А уж продвинуть евразийские взгляды в научной среде Платонов мог. В ходе следствия он как-то сказал: «Единство настроения и работа в ученых кружках — это единственные элементы борьбы мне в этом деле известные. Ни в чем другом борьба моя против советской власти не выражалась… Других форм борьбы за собой не ведаю»66. Как это близко к тактике Устрялова.
Платонов умер в ссылке в Саратове, в 1933 году, в возрасте 73 лет. Время школы Платонова — Тарле пришло через два года, когда Сталин определил идейную линию развития СССР — сильное имперское российское государство с русской историей и русской культурой.
Влияние евразийских идей, конечно, способствовало рождению и развитию концепции Российской империи в советский период, в том числе и благодаря Устрялову. Поэтому, даже спустя годы, он вполне может быть назван в ряду известных деятелей евразийского движения как теории и практики.
Если определить саму квинтэссенцию «устряловской» стратегии и тактики в отношении евразийства, то она такая.
Евразийство культурно-исторически богаче, интереснее, углубленнее сменовеховства, оно не абсолютизирует частную собственность, так же как и огосударствление, оно восстает против превращения России в колонию.
Для продвижения евразийства не нужно революций, выступлений подпольных групп, антигосударственных листовок.
Главная тактика — завоевание умов руководящей элиты, интеллигенции и далее масс. Причем важно завоевание умов как в СССР, так и в среде эмиграции. Основные инструменты — это коммуникации: полемика, дискуссии, научные кружки и конференции, газетные и журнальные публикации, развитие профессорских связей и контактов.
Завоевание умов случится, если оно будет происходить на объединяющей платформе российского патриотизма, российской истории, российской государственности, что является предтечей интеллектуальной силы, государственного порядка. И платформа та будет еще устойчивее, если патриотизм соединится с антимещанской позицией участников процесса и будет дополнен «устряловщиной» как неким духовным союзом, проистекающим от «сменовеховства».
Евразийство на практике окажется востребованным лишь после обуздания мелко-крестьянской стихии в России, после достижения американских темпов развития народного хозяйства.
В Москву! Бег последний
В мае 1935 года Устрялов уезжал в Москву. Уезжал вместе со служащими КВЖД, проданной теперь китайцам. Перед отъездом приходил прощаться к русским, остающимся в Харбине. В прошлом это были офицеры-колчаковцы, которых он знал. Наталья Ильина, известная нам как писатель, а по родословной своей как дочь белого офицера и дворянки, приехавшая в СССР из Китая значительно позже, в 1947 году, в числе репатриантов, вспоминала, что тогда, в мае 35-го, из Харбина уезжало много «кавежедеков» — служащих кончившейся для них дороги, и среди них Устрялов. Об этом она напишет так: «Знакомых среди отъезжающих у нас не было, кроме, впрочем, профессора Устрялова. Но и знакомство с ним, начавшееся у моих родителей в колчаковском Омске, давно не поддерживалось. Устрялов сменил вехи еще в начале двадцатых годов, тогда, видимо, и прекратилось с ним знакомство моих родителей. Меня водили в гости к Устряловым, но было это в дошкольном возрасте, и все лица в памяти размыты. Помню, что Устрялов ростом был высок (или мне по малости тогдашнего моего роста так казалось?) и была у него русая бородка, и, кажется он грассировал. Так или иначе, осталось у меня впечатление приятной барственности, выхоленности. Жена его была очень полной, белотелой, голубоглазой, и два маленьких сына тоже были беленькие и пухлые, что-то сталось с этими мальчиками…»
И вот поезд бежит в Москву. Все семейство Устряловых в одном купе — дорожные заботы, разговоры. И только глава семейства часто выходит в коридор и подолгу молча стоит у вагонного окна, за которым проносятся холмы, перелески, переходящие в настоящую сибирскую тайгу. И серыми нутряными островами в этом нежно-зеленом майском великолепии, рождающим надежду, мелькают деревенские избы.
А думы его о Москве, из которой он уехал в ноябре 1918 года. Теперь, через 17 лет, он спешит туда. В душе тревога и любопытство. Чем встретит нынешняя столица государства, которое он признал, в которое он стремится после стольких лет разной жизни и духовных мучений?
С чем же он едет в Москву, с какой идеей? Все его прошлое подсказывает одно — служить. Служить этой стране, что так скоро и явно обретает силу — строит заводы, электростанции, дороги, строит армию, учит людей, вытягивает культуру, хотя при этом жестоко обходится с деревней, с несогласными, в числе которых немало людей из его сословия — интеллигентского.
«Ну, что же — это национал-большевизм в своем качестве. Ведь неплохой метод сжатия исторического времени»? — мог он так думать тогда.
Но примут ли безоглядно? Шлейф за ним порядочно разноречивый. В прошлом и кадет, и колчаковский пропагандист, и профессор еще тех, дореволюционных наук.
«Но ведь и я менялся в мыслях, концепциях, идеях, — думает он. — Почему бы не вспомнить мои последние работы, те, например: “Политическая доктрина славянофильства”, “Россия”, “Под знаком революции”, “Проблема прогресса”, “Наше время”. Да, Россия для меня — моя страна, и я возвращаюсь в нее».
Ведь мог же он так думать по дороге в Москву.
А что Москва? Ведь встретила неплохо. Должность определила профессорскую в Московском институте инженеров транспорта. Это по линии наркомата путей сообщения, в ведении которого была КВЖД, которой он служил. В институте пришлось читать курс экономической географии. Поначалу его надо было освоить, все же он специализировался по юридическим и политическим наукам. Но освоился и в экономической географии, профессорский базис не подвел. И как юрист оказался востребованным — читал доклады, писал для журналов, и самое важное — взялся разработать программу курса государственного права для юридического института. Жизнь как-то налаживалась, входила в профессорскую колею. С жильем помогли, а зарплата профессорская по тем временам была немалая, да и гонорары от публикаций шли, — все это позволяло не бедствовать.
Москва, которую он теперь увидел, стала другой, больше столичной, что ли? Блистала гостиница «Москва», разя своим неоклассическим шармом, поражала громада Дома на набережной, у детей — восторг от московского мороженого и от московского метро, взахлеб перечисляют станции — «Бауманская», «Белорусская», «Комсомольская». На Красной площади — мавзолей, придающий ей какую-то торжественную святость. Газеты вовсю пишут о генеральном плане реконструкции Москвы, там намечены такие здания, что становится понятным — Москва шагает в иную эпоху. Да и страна тоже. Уж не национал-большевизм ли находит себя в облике столицы, в архитектуре ее?
Хотя старое, милое старое, жаль: жалко храм Христа Спасителя, Сухареву башню, Тверскую улицу, Казанский собор, Страстной монастырь… Сколько с этим «милым старым» связано… Какая же разноликая жизнь!
Все чаще к нему приходило ощущение тревоги, зыбкости существования, особенно по ночам. Атмосфера в стране не внушала оптимизма. Молох репрессий, — порой невидимый, негромкий, но тупой в своей неразборчивости, — бил по человеческим судьбам. По одной линии страна рвалась в будущее, прирастала мускулами, эстетикой новизны; по другой — погружалась в политическое мракобесие, которого не видно было из Харбина. Обратная сторона национал-большевизма?
И вот тревожный знак, явившийся ему в один из дней начала февраля 1937 года.
