— Рехнулся? — вяло, все еще не желая распалять мужа, сказала Клавдия. — Только зажили как люди, без всяких забот, без беготни, и опять в грязь? С голоду, что ли, пухнем?
— Причем здеся голод? Возьмем пару поросят, телку…
— На кой черт те свиньи, вонь только от них. А другие с машинами на лоне природы прохлаждаются.
— Мне на работе железки надоели.
— Если надоели, так иди в совхозные свинари. Вообще можешь в свинарнике жить, а семью нечего позорить.
— Совсем того?.. Чем это я ее опозорю? Хозяйство в деревне — первое дело. Всегда так было. И теперь будет.
— Ну чего человеку неймется?! — Клавдия повернулась, приподняла голову, вес еще стараясь не повышать голоса, зная вспыльчивый характер мужа: — Мясо и молоко я у знакомых продавщиц достаю, яйца и жиры свободно продаются. Чего тебе еще нужно?
Илья познакомился с Клавдией здесь, в совхозе, на картофельном поле, во время уборки, на которую Клавдия в бригаде горожан приехала. Она пошла за Илью по той причине, что тяжело было одной воспитывать дочь, к тому же донимал пьяница муж, с которым она разошлась. Клавдия родилась в городе и все время тосковала по городу. Вернуться она не могла. Илья и думать не хотел о переезде. Одна-то куда с тремя детьми поедешь? Тут, в поселке, у нее, у парикмахерши, было мало работы — это ж не город. Но город манил…
Илье Клавдия нравилась, с ней ему было во всех отношениях хорошо. Человек она рассудительный, прижимистый в меру, чистоплотный и, что самое главное, не в пример теперешним женщинам, несмотря на ее несерьезную профессию, вела себя с другими мужчинами строго. Не было в ней крестьянской жилки, но дело это, как считал Илья, наживное, к этому нужно приобщиться, а потом-то, когда выгоды от хозяйства будут налицо, появится и интерес к своему дому и своей скотине.
— Ты гляди, — воодушевился Илья и приподнялся, и лицо его было близко к лицу жены. — В городах театры, стадионы и всякое такое, а нам-то и детям нашим что делать? Особенно зимой! А хозяйство будет приучать детей к труду и бережливости. Сколько хлеба выкидываем, всяких остатков от обедов! Детишки от безделья дуреют. Возьми пашу Маринку, ей четырнадцать лет, считай, невеста, а быка от коровы не отличит. Губы уже красит от безделья, при этих словах Илья перешел на шепот. — Сама подумай, что потом-то будет?
Илья тут же пожалел, что заговорил о неродной дочери. Все, что касалось ее, жена воспринимала особенно болезненно. Маринка, избалованная матерью, вела себя с ним заносчиво, холодно.
Клавдия молчала и опять повернулась к стене. Илья понял: она не желает продолжать разговор. Но он остановиться не мог.
— Да пойми ты, — еле сдерживая себя, зашептал Илья, — если человек свое не научился беречь, то он и государственное не станет беречь, если он на себя не научился добросовестно работать, то он и на государство будет плохо работать. Ты вот Маринке говоришь, что, мол, непременно будь артисткой, мол, снимешься в кино, и жизнь веселая придет. Сначала-то человеком хорошим надо стать, работу любить, людей любить, а не только саму себя, а потом-то…
— Между прочим, руководитель школьного драмкружка говорит, что у Маринки есть способности.
— Она ж ленивая, она и теперь-то всем грубит, — с надрывом выдохнул Илья, чувствуя, что доказать жене ничего не докажет, а только сильнее разозлит ее и настроит против себя.
— Они все теперь такие, — в голосе Клавдии чувствовалась обида. Так и не научилась она трезво оценивать все сказанное о дочери.
Илья вытянулся, заложил за голову руки, левый локоть касался тугих волос жены. Он молчал, просто лежал с открытыми глазами и слушал, как за окном шумит ветер. Клавдия посапывала, вроде бы спала, но Илья был уверен, что она не спит. Уговорить жену на приобретение живности нужно было по той простой причине, что все сбережения контролировала сама Клавдия. Илья исходил из такого расчета, что вложенная теперь в хозяйство тысяча («материал на строительство сарая, поросята и телка, пожалуй, поболее будут стоить») со временем, при усердии («тут опять без рук Клавдии не обойтись») даст пять тысяч. Выгодно? Еще бы. Поповы копили деньги на машину, и Клавдия, которая, конечно, знала нехитрые расчеты Ильи, не желала тратить собранное. «Жигули» она давно мечтала купить, и денег почти хватало, и очередь была близка, а эта возня с сараем, поросятами и телкой непременно отодвинут, и неизвестно еще насколько, тот радостный для Клавдии миг, когда она сама поведет собственную машину.
И еще Клавдия не принимала предложение мужа по той причине, что видела в нем не что иное, как посягательство на ее свободу. Ведь она так и не жила для себя. То работа, то дочь, то неудачное замужество, — все бегала, все хлопотала, а годы шли, и улетели лучшие денечки, которые не вернуть, не прожить заново. Теперь бы пожить в свое удовольствие, поездить по курортам, не думать и не заботиться ни о чем. А тут эти поросята, телка, сарай… Куда от них денешься? К чему тогда машина? От мысли, что жизнь не остановить, что время уходит, что изменить ничего нельзя, у Клавдии неприятно ныло в груди — тяжело, когда в жизни нет радости.
Илья думал, что покупать «Жигули» — чистейшая глупость, хотя машина была бы и нелишней. Вот дом с садом приобрести! В этой каменной коробке, набитой людьми, Илья не собирается вековать. Вырученные деньги от хозяйства непременно ускорят покупку дома. А уж в собственном доме можно развернуться, от сада и огорода опять же доход пойдет, и машину можно будет купить, и жить припеваючи. И опять же детям собственный дом пойдет на пользу: к труду приучатся, родительский кров уважать будут, любовь к хозяйству приобретут, цену куску хлеба познают. Не о себе, не только о себе теперь пекся Илья, но жена этого не понимала.
— Все-таки Угрюмов башковитый мужик, и недаром он корову приобрел…
Клавдия отшатнулась от мужа, как от чего-то холодного и грубого.
— Ах ты паразит! Ах ты дурак! — озлобленно прошипела она. — Убирайся… убирайся вон.
Она уперлась в грудь мужа руками и толкнула его с такой силой, что тот свалился с койки на пол.
— Да ты в уме ли? — спросил Илья.
— Я те дам башковитого человека! Да твой Угрюмов слонов заведет, если его об этом начальство попросит, и не подумает, нужны они ему или нет.
Клавдия проворно соскочила с койки и стала выталкивать Илью из спальни.
— Иди, иди отсюда к своим свиньям.
— Ну и дура ж ты! — с досадой сказал Илья, получив сильный толчок в спину.
— От такого слышу, — зло прошептала Клавдия. Чтобы не будить детей, хозяин прошел на кухню, открыл форточку — ему было душно, сел за стол. На улице по-осеннему зло гулял ветер, внизу, под самым окном, жалобно мяукала бездомная кошка.
* * *
Угрюмова, чутко спавшего в последнее время, разбудил стук в кухонное окно. Вначале он не понял, ветер это стучит или человек, потом-то, когда стук повторился, Фрол встал с кровати и прошел на кухню. Он увидел в смутно белевшем окне силуэт человека, закутанного в плащ. У Фрола неприятно, тревожно защемило на душе: он подумал, что это стучит почтальон (кто ж еще в такую ночь придет?), а коли так, то видно стряслось что-то. Может, у сына какая беда? Всякое может быть с летчиком. А может, с дочерью что-то? Хотя какие могут быть беды у преподавателя техникума?
Угрюмов натянул брюки, накинул на плечи фуфайку, вышел в сени и открыл трясущейся рукой дверь. Ветер с силон рванул ее, ахнул о стену, забился раненой птицей в узком коридорчике.
— Ты чего? — удивился Угрюмов, узнав в человеке, закутанном в прорезиненный армейский плащ, Илюшу.
— Вы, значит, высыпаетесь, а корова страдай, мерзни, как будто виновата. Укрыть бы ее надо, Игнатыч!
Тут только Фрол Игнатович осознал, что пришли к нему не с бедой, а с заботой, что погода и впрямь отвратительная и надо бы самому давно проснуться и чем-то укрыть корову.
— Проходи в комнату, согрейся, пока я оденусь потеплее, — предложил Угрюмов Илюше.
— Ты клеенку неси да одеяло старое, а обо мне…
Угрюмов вернулся в комнату, надел свитер, резиновые сапоги, брезентовый непромокаемый плащ. В чулане отыскал старое одеяло, две клеенки, протертые некогда на углах стола.
Шерсть на Белогривой была не палевого, как раньше, а темного цвета. Корова стояла понурив голову, боком к дождю и ветру, и вода, накапливаясь на спине, стекала к брюху.
Угрюмов обтер корову тряпкой, потом с помощью Илюши осторожно, прямо на корове развернул одеяло. Одеяло было двуспальное, вольготное, какие обычно делают в деревнях. Сверху набросили две клеенки, а чтобы все это не сдуло, обмотали вокруг коровы бельевой веревкой, которая так и висела на сучке с того самого времени, когда Фрол Игнатович привел корову с выпаса. Неприкрытой осталась одна голова, ставшая маленькой в сравнении с укрытым туловищем.
Угрюмов принес из дома целлофановый мешок, проткнул его на рогах, надел с таким расчетом, чтобы укрыть и шею коровы.
