Угрюмов принес из дома целлофановый мешок, проткнул его на рогах, надел с таким расчетом, чтобы укрыть и шею коровы.
Мужчины отошли к дому, спрятались в затишок, стали наблюдать, не сорвет ли ветром одеяло и клеенки.
Небо на востоке за вспаханными полями слегка посветлело, самый узкий край горизонта был синим, и поля также слегка отдавали синевой. Густо и таинственно чернел за рекой лес, матово поблескивала в ночи мокрая асфальтовая дорога, проходившая рядом с домом Угрюмова, пахло близким снегом, разжиженной холодной землей. Снег перестал идти, а дождь был мелкий, видно было, что скоро иссякнет.
Корова, наконец согревшись, легла. Мужчины успокоились, теперь-то одеяло и клеенку не сдует…
Века, века…
Даже для этих северных широт август был слишком холодным и слишком дождливым. Чуть ли не каждый день — дождь с градом или снегом. Градинки набивало в ямки, они белели, напоминали гранулы полистирола, которым утепляли чердаки и теплосети, а снег налипал на пожухлые стебли осоки, на столбы электролиний и покосившиеся заборы. Кончалось лето, а людям хотелось еще солнца, тепла.
В это воскресенье медник Травов проснулся рано утром, выглянул в окно и обрадовался: небо посветлело. Солнце появилось к десяти. Ефим Иванович надел выходной костюм, тщательно отутюженный женой, взял приготовленный с вечера «дипломат», вышел на улицу.
На улице тихо, слякотно и, не в пример прежним дням, тепло. Воздух чист и будто хрустит, как вымытый плод. И солнце, и синее небо, и белые облака у горизонта, блеск стекол — все радовало.
Жил Травов на краю городка в деревянном доме. Ему давно предлагали новую квартиру со всеми удобствами в микрорайоне — он не торопился с переездом. Тут сарай, служивший мастерской, маленькая теплица, где выращивал лук и редиску, ну а в бетонной пятиэтажке что будет?
Идти нужно в центр города, идти недалеко, потому что город небольшой.
Какое мягкое утро! Пахнет травой, слышно, как пронзительно, суетно кричат чайки в бухте, как переговариваются в рупор на судах.
В пятидесятилетие медник Ефим Иванович Травов оглянулся назад. Долго, пристально вглядывался он в свое прошлое и не увидел в нем путного — дела большого не увидел, такого дела, о котором можно было сказать, мол, это я совершил, и гордо вскинуть голову. Растекалась жизнь в мелочах, хлопотах, суете.
Ремесло свое Ефим Иванович любил, даже гордился им, но отживало оно свой век. Работы по меди было мало, да и что это за работа: выпиливал шайбочки, прокладки, делал заклепки, лудил радиаторы. Большей частью занимался специальными работами: мастерил сувениры из меди и плекса для уходящих на пенсию работников и работниц, делал из бронзы кубки для спортивных организаций и комсомола, выковывал замысловатые ручки для дверей общественных зданий, выпиливал символические ключи для открывающихся детских садиков, школ, клубов, кинотеатров.
Поделки особой радости Ефиму Ивановичу не приносили, хотя заказы он выполнял с большой выдумкой, мастерски. Сделанные медником кубки, сувениры, ключи видели немногие, и это огорчало Травова. «Чего толку в том, что один владеет кубком, а тысячи о нем понятия не имеют?» — говорил он.
Каких только безделушек для души не делал Ефим Иванович: свистульки, колокольчики разных размеров, разного звучания в виде розы, цветка лотоса, тюльпана, луковицы, делал перстни, колечки с узорами, подсвечники в виде диких зверей, сказочных лиходеев, птиц, пепельницы в виде рыб, чернильницы, портсигары с хитрыми закрывашками и замысловатой чеканкой. Кому только не дарил свои поделки, но и это не приносило особого удовлетворения. Дело нужно было, большое дело, которое бы людей радовало, о котором бы говорили, которое могло бы пережить во времени мастера.
«Каждый человек для того и живет, чтобы однажды сделать так, от чего у других дух захватит, и чтобы потом люди в памяти с особой любовью хранили имя этого человека», — думал Травов.
В очередной отпуск, это было четыре года назад, Ефим Иванович не поехал в Лоо, где обычно отдыхал. На этот раз он решил поездить по стране. Побывал Травов в Ленинграде и Киеве, в Ростове Великом и Суздале, дорога туриста завела его и в Среднюю Азию. Там-то, в одном из музеев медник увидел толстую огромную древнюю книгу. Книга была кожаная, почерневшая от времени, но от нее исходила такая значимость и сила, что Ефим Иванович как завороженный смотрел на тысячелетний фолиант. Он, казалось, смог уловить дух той кровавой, дикой эпохи, о которой рассказывала книга. «Надо ж такому жить! — пораженный, размышлял он. — Одни воевали, жгли корабли, насиловали женщин, другие возделывали землю, растили детей, а один из всех, самый мудрый, сидел и писал обо всем, что видел. И вот тех-то всех нет и мудреца нет, а книга есть, книга вот она, из глубины веков к нам пришла, рассказала обо всем и дальше пойдет, нас-то уж не будет, а она будет. Века, века…»
Вернулся из отпуска домой, а фолиант из головы не выходит.
Жена спрашивает:
— Ефим, ты как потерял что-то?
— Тут потеряешь… Вот когда нас раскапывать будут, так ничего и не найдут. Ну разве бутылки и пластмассовые пробки.
— С какой стати нас будут раскапывать? — испугалась жена.
— Ну копают же теперь тех, что первыми сюда пришли. В истории копают, потому что понимают важность прошлого. Кто посмекалистее, тот горшки оставляет, черепки разные, наконечники костяные или каменные, статуэтки из глины или даже вон письма из бересты.
— Не забивай себе на старости лет голову. И так о тебе бог знает что говорят, — заголосила жена.
«Вот так во все времена в людях тягу к красоте и правде убивали. Кто духом посильнее, так те и устояли…»
Тяжело оказалось с материалом. Коров в пригородном совхозе мало, телят оставляли на развод. Не один день провел Травов на ферме, выклянчивая у заведующего списанные телячьи шкуры. А как делать пергамент? Кто это нынче знает? Нашел в библиотеке книгу, в которой коротко описывался один из способов приготовления пергамента на Руси в средние века. Написал письмо на местный кожзавод, чтобы оказали помощь в изготовлении пергамента для научных целей, попросил выслать нужные химикаты.
Долго рассказывать, сколько сил, времени, какое недюжинное терпение проявил Травов, когда вымачивал шкуры в кислотном растворе. Он осторожно соскабливал с них волосяной покров, затем проводил отмочку: обрабатывал шкуры водой с добавлением специального антисептика. Сколько умения и смекалки проявил он при золении — это при обработке шкур известью с добавлением сернистого натрия. А сколько нервов потратил на то, чтобы растянуть на правилах шкуры и высушить их? Но не в этом вовсе было дело, главное — вся эта работа будто бы переменила Травова. А в душе, в душе радость какая была! И мир-то вокруг виделся иным, незамаранным, справедливым и прекрасным. Казалось, эта грязная работа что может дать душе? Ан нет, давала. Душа как бы шире и выше стала. Ведь в своей медницкой без матюгов болта не нарежешь, а тут за все три месяца он словом плохим не обмолвился.
На обложку драгоценной книги раздобыл Травов великолепную кожу, углы книги медью оконтурил, по меди орнамент замысловатый пустил, а в центре, опять же из меди, выбил розу — символ красоты. Да так она ловко получилась, просто как живая, даже капельки росы на лепестках будто живые.
Не один день прошел в раздумьях. Что написать в книге? Книги для того и даются, чтобы в них историю писать. Травов человек рабочий. Какой из него писатель? Решил поведать людям о себе. Себя он знал лучше других.
Разлиновал карандашиком пергамент, взял фломастер и… Почерк у Травова красивый, все-таки художник.
«Родился я на Дальнем Востоке, на Амуре, в небольшом городке, в семье мастерового. Отец был роста крупного, широкий в плечах, спокойный и с понятием. Работал он слесарем в депо. Революцию я по возрасту не застал, но много о ней слышал от отца, который был в партизанах и подпольщиках.
Жили мы в большом каменном доме, который получил отец в наследство от своего отца, от моего деда. Дед Емельян занимался старательством, везуч был и дом отстроил хороший. Из-за этого дома вся жизнь наша кувырком пошла.
Младший брат отца, Егор, затаил обиду, что дом достался не ему. Судился даже. Озлился он на всю нашу семью.
Мать моя померла совершенно неожиданно, а была она совершенно здоровой. Отчего? Так кто это знает. Померла и все. Отец сильно переживал, а потом с ним беда приключилась: убило его машиной в депо.
На следующий день, после того как похоронили отца, в доме уже хозяйничал дядя Егор. На меня он составил бумагу с просьбой забрать в детдом. Когда я узнал про это, то убежал в деревню к брату матери, дяде Федору. Прожил я в деревне до семнадцати годов, до самой войны, а потом добровольцем подался на фронт.
