…На узкой площадке у края пропасти на раненого молоденького поручика напал турецкий офицер. Он взмахнул ятаганом, но поручик увернулся и, нанеся турку удар шпагой, сбросил того в пропасть. При этом и сам поручик не смог удержать равновесия и повалился в пропасть, но, падая, зацепился, к счастью, карманом шинели за сук дерева на выступе скалы.
Откуда-то сбоку турецкий стрелок слегка ранил повисшего поручика снова в левую руку.
Митя Каймаков, увидя, что стряслось с офицером, мгновенно соединил два солдатских пояса, ползком приблизился к краю утеса и свесился над ним.
Турецкая пуля завязла в Митиной шапке из черных смушек, вторая — расплющилась рядом о скалу.
Но Митя одной рукой ухватился за корни дерева, а другой опустил два соединенных пояса офицеру и подтащил его наверх.
…Отряд Грибоедова подоспел к Ахалкалаки в тот час, когда зубцы гор яснее проступили на порозовевшем небе, когда заиграли зоревые рожки и голос их словно подхватил барабанный бой, зовущий в атаку, усиленный пушечными выстрелами.
Начинался штурм крепости.
…Отряд Грибоедова влился в поток бегущих, карабкающихся по скалам на стены в бойницах, кричащих людей. Раздавалось конское ржание, перекатывалось «ура», где-то рядом с Митей лопнула с сухим треском граната, хищно засвистели пули.
— Картечь! — командовал осипший голос.
Каймаков вместе со всеми бежал, кричал, взбирался на кручи. Уже после того как крепость пала, грибоедовский отряд ночью двинулся вместе с корпусом Паскевича на Ахалцых дорогой кратчайшей, но до того считавшейся непроходимой.
Она шла через сосновый вековечный бор, по диким ущельям, крутизне, которую можно было одолеть, только держась за конский хвост, шла через чудовищно тяжкий хребет Цихис-Джвари, теряющийся в тучах. Чтобы спустить арбу по крутому скату, к ее колесам для торможения прилаживали бревна.
Пушки с зарядными ящиками то и дело приходилось переносить на руках через овраги, втаскивать канатами на крутые подъемы, к каждому орудию было прикреплено по сотне и более человек. На повороте, при спуске, из рук гренадеров вырвалась пушка, с хрястом раздавила лошадей, выкорчевала две сосны и устремилась в пропасть. В одном месте пришлось расчищать дорогу от снега треугольником из бревен, окованных железом.
Вскоре после того как Грибоедов добрался до бивуака на правом берегу Куры, страшный приступ желтой лихорадки свалил его. Поднялся жар. Александр Сергеевич не видел и не слышал, как в его палатку заходил озабоченный прапорщик Лев Пушкин, который с саблей в руках пробился сюда через засаду турок; не видел, как заглядывал племянник Александра Гарсевановича — прапорщик Роман Чавчавадзе, вчера в рукопашной схватке с турками отбивший у них трижды раненного драгуна.
Грибоедов пришел в себя от прикосновения чьей-то тяжелой руки к плечу. Открыв глаза, он увидел над собой короткий, с широкими ноздрями нос Паскевича, рыжеватые усы и бакенбарды.
Собрав остаток сил, Александр Сергеевич передал командующему пакеты и, уже снова провалился в бездну, едва услышал из самой глубины отрывистый, как команда, голос Паскевича:
— Из Персии мне доносите ранее, чем Нессельроде… И что оттуда напишут — пересылайте мне…
В висках застучало хрипло: «Мне… мне…», и будто горное эхо подхватило: «Мне… мне…», понесло в беспамятство.
Пожилой возчик положил на повозку Грибоедова, не приходившего в себя, и по приказу генерала повез больного в сопровождении небольшой охраны в Тифлис — опять горной дорогой.
На ее повороте возчик оглянулся.
Всходило солнце. Ахалцых издали казался орлиным гнездом на угрюмых неприступных скалах. Словно бы висела на голой скале цитадель с батареями, ниже ее виднелась крепость, обнесенная двумя каменными стенами. Еще ниже — город, овраги и, наконец, четыре бастиона с бойцами, соединенными палисадами высотой аршин в семь.
— Эх, ты, мать честная! — произнес возчик, представив себе, какой здесь будет огонь в три яруса, и с удовольствием хлестнул лошадей.
Когда больного Грибоедова отправляли в Тифлис, Митя был в добровольной разведке. Возвратись из нее, прибился к Ширванскому пехотному батальону, потому что коня его турки тяжело ранили.
Для штурма ахалцыхской твердыни дорог был каждый штык — на восемь тысяч русских приходилось тридцать тысяч турок, — и офицеры Ширванского батальона сделали вид будто не замечают приблудившегося к ним казачка.
Этот веселый, общительный малый в синих шароварах, сапожках на звонкой подкове пришелся по душе и солдатам.
— Ты чей будешь? — притворно строго хмуря выгоревшие брови, спрашивал Митю пожилой каптенармус.
— Донского полка, а ноне — ваш! — с готовностью отвечал Митя. — Хочу турку ишо пошшупать…
— Ну вали, — милостиво согласился каптенармус. — Беру на довольствие.
— Ложку-то поболе готовь… — басовито хохотнул канонир Голуба, детина — косая сажень в плечах.
Был день успения[18], и с самого утра в русских войсках пошел разговор, что ныне предстоят штурмовать крепость.
Митя побрился, надел чистую, недавно стиранную рубашку, написал письмо родителям в станицу Потемкинскую.
Штурм начался в четвертом часу дня.
Забили барабаны, взвились сигнальные ракеты, выплюнули металл двухпудовые мортиры и горные единороги. Перед Ширванскими батальонами заполоскалось распущенное знамя. Командир ширванцев полковник Бородин — поджарый, стремительный, с сабельными шрамами на худом загорелом лице — стал впереди первого батальона:
— Без команды не стрелять! Песню! Батальон, за мной!
Митя за те дни, что стояли под Ахалцыхом, сочинил песню, которая сразу же понравилась ширванцам, и сейчас они запели именно ее:
Ой, меж гор…
Весь батальон подхватил:
Ой, меж гор…
Митя один продолжал:
Ахалцых стоит,А вокруг стена…
Грубые голоса повторили:
А вокруг стена…
Да, вокруг и стены, и рвы, и скалы. С песней идет батальон. Пролом в палисаде, возле бастиона, все ближе.
Молчат бастионы, молчат крепость и цитадель. Словно вымер Ахалцых. Только юный, одинокий голос Мити выводит:
— Ров широк лежит.
Батальон все ближе к пролому, ближе… Холонет сердце у Мити — чует наведенные на него турецкие ружья, пушечные жерла, они выставили свои чугунные рыла из амбразур.
Впереди Мити — легко, как на параде, — идет полковник Бородин. Все ближе пролом… и, словно на куски, разодрали небо выстрелы турок. И сразу повалились наземь солдаты справа и слева от Мити, дрогнула земля, захлебнулась кровью, стонами, криками.
— Ур-р-р-р-а-а!
Пролом все ближе — вот он, рядом.
— Вперед! Ур-р-р-р-а-а!
Митю обогнал долговязый барабанщик Головченко. Вскочив в пролом, забил на виду у турок в барабан:
— В атаку! В атаку!
Барабан, пробитый пулями, захрипел: на бастион! В атаку!
Ширванцы врываются в пролом, прокладывают дорогу штыком и прикладом, грудь встречает грудь; удары кинжалом и ятаганом; выстрелы.
— Вперед!
— Алла!
— В штыки!
— Алла!
Валится подрубленный палисад. Волна за волной накатывают русские.
Невысокий крепыш — есаул Зубков, багрово краснея от натуги, перетащил орудие через палисад и с плешеватого бугра пальнул поверх ширванцев, вдоль улиц Ахалцыха.
Эхо подхватило раскатистый звук выстрела.
Митя долез до бастиона, ухватился за малиново-зеленое знамя с надписями из Корана, но пуля тесанула по лбу — кровь залила глаза, и Каймаков, теряя сознание, покатился вниз в овраг.
Когда открыл глаза, увидел склонившегося над ним Головченко. Тот, обматывая Мите лоб тряпкой, скалил широкие зубы:
— Не боись! Атаманом будешь!
Митя поднялся:
— Бастион взяли?
— Взяли, казак, взяли… Унтер-офицер Водницкий[19] спас нашего штабс-капитана Разнатовского. Тому обе ноги — пули навылет…
Головченко забарабанил.
— …унтер на себе вынес… Пробился через турку… у самого четыре раны…
Мимо орудия, опрокинутого вверх колесами, солдаты протащили пятисаженную лестницу.
Воины Kecce Магомет-паши бросилися снова отбивать бастион.
К Мите подошел полковник Бородин: волосы на висках его опалены, правый рукав сюртука исполосован саблей.
— Отнесешь донесение командующему!
Он передал Мите вчетверо сложенный листок.
— Лётом!
Паскевича Каймаков нашел на горе, возле главной батареи. При виде мясистого лица командующего, маленьких, исподлобья глядящих глаз Митя оробел.
Граф Паскевич, пробежав донесение, приказал мослаковатому полковнику в дымчатых очках:
