Граф Паскевич, пробежав донесение, приказал мослаковатому полковнику в дымчатых очках:
— Два орудия — через палисад! Саперную роту — к пролому!
Еще раз прочитав записку, недовольно поморщился: «Водницкого рано награждать. Пусть получше из него выветрится дух Сенатской площади. Собирает у себя в палатке „прикосновенных“… Доберусь до них…»
— Как там? — обратился генерал к Мите, имея в виду город.
— Жарынь, ваше высокопревосходительство.
Паскевич нахмурился.
Митя, словно бы желая успокоить генерала, добавил:
— Да ить мы назад ни шагу не попятим!
Митя возвратился через пролом и подбежал к Бородину в тот миг, когда одна пуля раздробила тому челюсть, а другая, разбив костяную рукоять шашки, поразила полковника в живот.
Бородин упал на землю. Доставили носилки, отнесли труп в сторону.
Артиллеристы, установив легкую пушку на крыше сакли, обдавали город картечью. Турки накатывались на бастион вал за валом. Их отбрасывали, а они вновь устремлялись в контратаки. Борьба шла за каждую саклю, их брали на штык.
Турок с горящей головней подполз к пороховому складу, но не успел взорвать: канонир Голуба прикончил его. Турчанки, обмазав лицо сажей, тоже шли в атаку. Рукопашная продолжалась пятый час, а конца ей не было видно.
С грохотом взорвался зарядный ящик. Начались пожары. Багровое пламя расплескалось по темному небу вкруг цитадели.
Головченко полез в горящую саклю, вынес из огня турчонка лет двух, сказал Мите, словно бы винясь:
— Дите ж! — и снова забарабанил.
Кругом валялись обгорелые тела. У зарядного ящика в муках умирал канонир Голуба, из его уха торчали кости.
Раненный в ногу немолодой грузин из добровольческой дружины генерала Мадатова, тяжело опираясь на банник, заряжал на выступе скалы орудие и сам же стрелял. Серый суконный чекмень его изрешечен пулями, газыри сорваны, архалук из темного бурмета — в подпалинах, папаха азартно сбита набекрень, по черному от копоти лицу струями течет пот. Но грузин, стараясь не наступать на раненую ногу, приковыливая, продолжал единоборство, пока пуля не повалила его наземь.
Турки начинали новую атаку.
После двенадцатичасового штурма и ухода из крепости войск Кессе Магомет-паши, утром над цитаделью, триста лет не видавшей чужеземного стяга, взвилось русское знамя.
Паскевич въезжал в поверженный Ахалцых на белом, как снег, кабардинском коне. Топорщились бакенбарды генерала, на лице играла торжествующая улыбка.
Дотлевали головешки жилищ, на пороге сожженной сакли сидел древний старик в зеленой чалме, рваных синих шароварах, сумасшедше подмигивал генералу.
Высокий костлявый полковой священник, стоя у походной полотняной церкви, сурово говорил толпам пленных, поднимая над головой серебряный крест:
— Разумейте языци и покоряйтесь, яко с нами бог!
Ряса и епитрахиль священника измазаны кровью, глубоко сидящие глаза глядят мрачно.
Пронесли плененное знамя: золотой лев, освещенный лучами солнца, держал меч в правой лапе.
Паскевич остановил коня возле полкового знамени, израненного картечью. Ох, поредели ширванцы, не более половины в строю…
— Много ли вас, ребятки, осталось? — спрашивает генерал барабанщика Головченко.
— Штурма на два достанет, ваше высокопревосходительство! — браво отвечает тот, и Митю неприятно царапает по сердцу эта наигранная бравость ответа на виду у разора и смерти.
Паскевич привстал на стременах.
— Честь и слава вам, победители! — заговорил он отрывистым, сиплым голосом, обращаясь к ширванцам. — Храбрее и мужественнее вас не видывал!
До Мити слова генерала доходят словно издали, в голове звон какой-то.
— Повергли к стопам всемилостивейшего государя… под державой монарха…
Митю неотвязно преследует видение: молодая турчанка с ребенком на руках ринулась в огонь, когда за ней погнался солдат со штыком наперевес.
— Сады и сакли — в пепел! — доносится голос генерала. — Наказать… Гром русского оружия и его всепожирающий блеск… Преданность царю и отечеству…
«Зачем же тай молодухе с дитем надо было погибать? — неотступно подкатывала мысль, и Митя не мог от нее избавиться. — Мирные ж они…»
— А теперь, — в голосе Паскевича зазвучал металл, — открыт путь в недра стран Азии, где две тысячи лет живет слава побед великого Рима!
Головченко, подтолкнув Митю локтем, сказал шепотом:
— Нужна мне та Рима! До своей бы Марфы добраться..
Паскевич собирался уже отъехать, когда взгляд его задержался на Мите. Он узнал посыльного Бородина. Но почему тот в казачьей форме, а стоит среди ширванцев?
— Из какой части? — спросил генерал.
— Донской полк, ваше высокопревосходительство! — вытянулся Каймаков. — Приписан в охрану его превосходительства русского полномочного министра в Персии Грибоедова.
— Вот те на! — неожиданно развеселился генерал. — Где Персия, а где ты?
Коренастый майор, оставшийся за Бородина, объяснил командующему, что произошло с этим казаком.
— Осмелюсь доложить — неплохо воевал.
Паскевич довольно кивнул головой и снова обратился к Каймакову:
— Так тебе, братец, надобно в Тифлис поспешать, а то и персы без тебя никак не обойдутся.
— Слушаюсь — поспешать!
— Подполковник Поляков, — обратился Паскевич к дородному офицеру из свиты, — приготовьте отправку трофеев в Тифлис. Отрядите полусотню в охрану, несколько грузин — доблестных сотрудников российского войска — и этого казака. Выдайте ему коня…
— Слушаюсь!
В Тифлисе Грибоедова положили в доме Ахвердовой. Все дни и ночи, что пробыл он в бреду, Нина не отходила от постели, с любовью и отчаянием глядела на землистое, исхудавшее лицо. Обросшее щетиной, с глубокой царапиной на ввалившейся щеке, оно было сейчас особенно дорого ей. Нина то и дело клала на жаркий лоб куски холста, смоченные раствором красной глины, прислушивалась к дыханию.
Только однажды Александр Сергеевич узнал Нину и, благодарно прошептав «ты?», снова стал бредить.
Ему казалось, что он все время куда-то проваливается на гигантской волне. Быстрой, неразборчивой скороговоркой доказывал он кому-то, что воевал не против мирных людей, а против мерзких насильников, и такая война человеколюбива, а те враждобники, что посягают на русские пределы, уготавливают себе участь Наполеона.
Наконец на четвертый день он пришел в себя, опираясь на плечо слуги, сделал первые шаги по комнате, с наслаждением омыл лицо тифлисской водой, знакомо попахивающей серой, брился до тех пор, пока щеки не стали сизыми.
Еще кружилась слегка голова, но это уже было не страшно.
Деликатно постучал слуга, передал письмо от Нининого отца, посланное в Гумры и настигшее его здесь.
Грибоедов нетерпеливо распечатал конверт. Пробежав глазами строки письма, закричал с молодой силой:
— Нина! Ниночка! Благословил нас отец…
Александр Гарсеванович сожалел, что не сможет присутствовать на свадьбе. Он действительно не мог: кроме того, что в Армянской области свирепствовала чума, генерал Чавчавадзе готовил с горсткой храбрецов рейд по вражеской земле[20].
В книге Сионского кафедрального собора появилась новая запись:
«22 августа 1828.
Полномочный министр в Персии, Его императорского величества статский советник и кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицей Ниною, дочерью генерал-майора князя Александра Чавчавадзева, оба первым браком.
При чем были свидетелями коллежский советник Завелейский, титулярный советник Мальцев.
Иерей Иоанн Беляев руку приложил».
День свадьбы начался нехорошо. К Александру Сергеевичу подступила новая волна лихорадки. Правда, к вечеру ему стало лучше, может быть, потому, что наглотался хинина. И все же, когда одевался к венцу, был так слаб, что даже уронил обручальное кольцо. Молчаливый, исполнительный слуга Александра, ползая по вощеному полу, суеверно думал: «Худая примета!». Наконец нашел кольцо под диваном.
…Болезнь словно устала, подчинилась воле Грибоедова, и он, бодрясь, переступил с Ниной порог величественного кафедрального собора.
Облицованный тесаными желтоватыми плитами дикого камня, он, казалось, за тринадцать столетий врос в землю, встретил надписью в притворе: «Когда я войду в дом твой, то преклоню колени перед тобой…» Встретил высокими колоннами, древними образами, крестом святой Нины, сплетенным из виноградных лоз, смиренно стоящим возле иконостаса.
Торжественно и радостно звонили колокола.
И как тогда ночью, после объяснения, Нина сказала себе: «Я жена Поэта. Он никогда ни пожалеет о своем выборе».
Грибоедов искоса поглядел на Нину: тени под бровями вразлет придавали глазам какую-то особенную, восточную выразительность и очарование. Он подумал: «Ты — мой и Карс и Ахалцых».
