Утро: туман, сине-серая зелень и подленький крап декабря на вагонные стекла — ландшафт под Парижем; в виске — винт мигрени; приехали в грязное, мрачное и черно-серое ройще стен, меж которыми бегало много сутуленьких, маленьких и суетливых брюнетиков е усиками, в котелках, без плащей и без трубочек (в Мюнхене средний прохожий есть широкополая шляпа, плащ, трубка); как много красивых и быстрых брюнеток с осиными талиями, с очень живыми глазами. Отельный портье, отхватив мои вещи, квитанцию от багажа, меня вывлек, засунув в каретку.
Так вот он — Париж!
Бледно-серые здания Мюнхена моются добела; здания, хмуро покрытые копотями, здесь казались мне черными; черный такой, невысокий Париж, — Париж центра; он вышел навстречу мне, точно в халате и в туфлях: во всем неприбранстве своем; Мюнхен — плац-парад зданий; но тут я отметил: орнамент не очень высоких угрюмо-копченых домов благороднее вычурных вырезов линии Мюнхена; темные здания из черно-серого неба, рои черных пятен: пальто, дамских тальм, вуалеток и зонтиков; отблеск витрин; вечерами же радуги прыскающих электрических букв, освещая орнаменты зданий, как — звезды, бросающие световые хвосты, осаждают из черного бархата неба Париж, этот грохот космических бурь.
К этой жизни нет подступа!
В Мюнхене с первого дня я, купивши баварский костюм и засунув в рот трубку, освоился: с немцами — немец; Париж же, в висок мне ввинтивши мигрень, обстав «шиком» срамного отельчика, по коридорам которого пары спешили кататься и хрюкать в атласах двухспальных постелей, — растер в порошок; я, едва разыскав Мережковских, увидел не их, а двух призраков, явленных издали81, среди миражей, которыми шел, как сквозь бледные пятна, — к меня ожидавшему доктору, с бородой ассирийца, точившему нож; через месяц он вышел из мрака: весь в белом, напрягши свои волосатые голые руки; меня ему подали — голого: он, потрепав по щеке, вразумительно бросил:
— «О, о, — повр месье!» — Характерно, что первое доброе слово за этот период страдания — он произнес, а не те, кто себя лицемерно друзьями назвали; не Блок и не Щ. пожалели меня; даже, даже не Эллис, а этот, меня увидавший не Борей, не «Белым», а только ему неизвестным «месье»; он увидел, что этот «месье» — просто «бедный»; он тут же прибавил: «Вы много страдали». От этого брызнули слезы из глаз; он, схватив колпачок с хлороформом, накрыл им лицо; и тут все завертелось; и я — как низринулся в небытие; волосатый силач с бородой ассирийца, схватив острый нож, им вспорол мою опухоль: хлынула красным атласом горевшая кровь82.
Вот — реальность.
Все прочее — призраки!..
Я позвонился: передняя — белая; горничная в черном платьице, в беленьком чепчике; вижу из двери: на белой стене рыжеватая женщина в черном атласе, с осиною талией, в белой горжетке, лорнетик к глазам приложив, протянула не лапку, а палочку черной широкой спине, перед нею склоненной с прощальным расклоном; кто? Сара Бернар? [Знаменитая парижская драматическая артистка]
«Зина» Гиппиус.
Все — точно издали.
Тут же склоненный к руке Александр Бенуа, на крутом повороте — в переднюю; он налетел на меня всей широкой скользящей фигурой с вперед наклоненною лысиной; остановился: пенсне, бородой — в потолок.
— «Вы?»
За ним поворот головы рыжей женщины, в черном атласе, с осиною талией:
— «Боря?»
Лишь черные пятна на белом: Бюро похоронных процессий; Бальмонт, Мережковский и Минский; все — те же, все то же, как издали, как на Литейном; в глазах еще — утро: равнина, туман, серо-синяя зелень, крап дождика; острые, острые боли; сестра Философова, бывшая здесь, Зинаида Владимировна, обещала устроить мне комнату в тихом простом пансиончике.
Я — в пансиончике
Как на экране мелькнуло мне множество лиц; как во мраке огромного неосвещенного зала сидел я; китайские тени метались мне издали: Минский, Барцал, Мережковский, Бальмонт, Бенуа, Философов, мадам Иван-Странник [Псевдоним жены Е. В. Аничкова], присяжный поверенный Сталь, Шарль Морис [Поэт-критик], Зулоага [Известный испанский художник], Мародон, иллюстратор, Поль Фор, брат известнейшего Себастьяна [Поль Фор — поэт, брат анархиста], седой Поль Буайе [Известный профессор русского языка в Париже], столь знакомый по детству, когда он был черным, историк, старик Валишевский, И. Щукин, Аладьин; однажды с экрана отплясывал вальс Манасевич-Мануйлов [Журналист, подозрительный делец и охранник] с рогатыми дьяволами кабаре «De l'enfer»; и все гасли, вспылав; верещала мне в ухо, хрипя, телефонная трубка; я ей отвечал, пред глухою стеной раздвигая свой рот и раскланиваясь перед крашеным ящичком.
Жил же я бытом безбытицы комнатки, спрятанной в пыльные рвани коричневых тертых ковров, из которых один занавесил стеклянную дверь на балконец в два шага: над «рю Ранелаг»;83 выйдешь — видишь: зеленую заросль Булонского леса; декабрь, а в ней — песенка зябликов; пусты аллеи; часами броди: никого; угол леса — глухой: как и рю Ранелаг; ночью здесь нападают апаши; одни офицеры на серых, пятнистых конях галопируют в зелени золотом кепки и красной рейтузою; запах листов я вдыхаю с балконика, кутаясь в мюнхенский плащ, пока друг мой, Гастон, в своем темно-зеленом переднике, сев при камине, бросает брикеты; жар теплится ночью и днем — стоит бросить два-три черных шара: в оскал огневой; часов на шесть пропав, прихожу поздней ночью; хоть не зажигай электричества: красная пасть дышит жаром; зареют железные жерди; подбросишь четыре брикета; разденешься (хоть без рубашки ходи), завернешься, уснешь; утром пасть обросла серым мохом; дунь — он разлетится, а красная пасть еще теплится.
Неугасимый огонь!
Я бросаю в него горсти глиняных трубочек; каждая стоит два су; [Су — пять сантимов, т. е. по тогдашнему курсу не более двух копеек] ее выкуришь, бросишь в камин; и она раскаляется добела.
Темный, коленчатый мой коридорик; в него загляни: как дыра лабиринта; она отделяет меня от всего, что я в жизни любил, ненавидел; как будто коричневый, грифо-головый мужчина, с жезлом, прощербленным на старых гробницах Египта, не дверью захлопнул, плитой гробовой завалил; дверь завешена той же коричневой рванью; такой же ковер вместо пола; в коврах, заглушающих звуки, живу; проживаю столетья в разлапых коричневых креслах над рваною скатертью столика, перед которым разъямился мой хромоногий диван; полковра отняла деревянная, с теплой, малиновой полупериной постель; она выглядит как саркофаг, из которого мумия, я, поднимаюсь три шага отмеривать: между камином и дверью; лишь сумерки вытянут под ноги крест теневой переплета балконного, я занавешусь балконным ковром; и — как в междупланетной кабине закупорен; выход один: дымовую трубу заткнуть нечем; потухни камин, — сквозь трубу, из камина, закаркавши, выпорхнет ворон.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
