— Тогда наливай! — сказал Пафнутьев безмятежно и даже с каким-то вызывающим легкомыслием.
— Паша! — простонал Халандовский, приложив большие свои мохнатые руки к груди. — Отступись! Прошу тебя!
— Как? — весело спросил Пафнутьев.
— Заболей! Подверни ногу! Пожалуйся на сердце! Потеряй документы! Влюбись и сойди с ума!
— Я уже влюбился. — Пафнутьев пожал плечами. — И сошел с ума. Да, Аркаша, да, я влюбился.
— В кого?!
— В это дело.
— Два следователя исчезли! Правда, от одного нашли голову. Без тела. Ты думаешь, он убрал только двух директоров комбината железобетонных изделий? Его киллеры снимали всех, кто осмеливался с ним поссориться. Был комбинат автотранспортный, был комбинат медицинский, был комбинат по пошиву швейных изделий... Где все их директора? Может быть, они были нехорошие люди, может быть, они нарушали законы, изменяли своим женам... Но их всех настигли пули киллеров! И в голову, только в голову.
— Надо же, — пробормотал Пафнутьев соболезнующе и, выпив рюмку, отставил ее подальше от себя, давая понять, что больше пить не намерен. — Видимо, я уже не смогу им помочь.
— Ты становишься циником, Паша!
— А я всегда им был... Циники отличаются от прочих людей тем, что называют вещи своими именами. На моей работе трудно удержаться от такого недостатка... Если, конечно, это недостаток. Мне так кажется.
— Назови это достоинством, — недовольно проворчал Халандовский и тоже выпил свою рюмку, отставив ее подальше от себя.
— Ты как хочешь это назови, — пропел Пафнутьев. — Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви. Пойми, Аркаша... Я никогда не смогу заниматься своим делом, если сейчас слиняю... Я тебе это уже говорил. У меня есть один человек... Когда-то мы с ним неплохо сотрудничали...
— Кто? — спросил Халандовский.
— Его фамилия Фырнин.
— А... журналист?
— Да.
— Ему тогда крепко досталось.
— Выжил, — заметил Пафнутьев спокойно.
— И что он может сделать?
— Он возьмет у меня интервью. Или у тебя, если хочешь. Это не имеет большого значения.
— Лучше уж у тебя, — быстро уточнил Халандовский.
— Я же говорю — не имеет значения. Он не назовет ни твоей фамилии, ни моей.
— А если ему пальцы в дверь? Или еще что-нибудь... В дверь? Ведь расколется, а, Паша?
— А это уже не будет иметь значения... Кстати, и свою фамилию он тоже может не называть. Он просто воспользуется газетным каналом. И только мы трое будем знать автора этого интервью.
— Сейчас за интервью платить надо. И немало.
— Заплати, — Пафнутьев беззаботно передернул плечами, — за мной не заржавеет.
— Обижаешь, Паша.
— Нет, просто называю вещи своими именами. Циник потому что. Старый, прожженный циник. Как и все мы... Разве нет?
Друзья еще некоторое время сидели молча, каждый думал о своем, вернее, оба думали об одном и том же, но каждый со своей колокольни. Солнце передвинулось в сторону, и журнальный столик оказался в тени. Рюмки уже не сверкали праздничными гранями, да и настроение у Пафнутьева и Халандовского слегка потускнело. Разговор как бы угас, пора было приниматься за дело.
Перед каждым серьезным делом Вася-Курок впадал в странное полусонное состояние — движения его становились замедленными, взгляд тускнел, и глаза были полуприкрытыми. Казалось, все ему давалось с трудом, до всего надо было додумываться, и даже простые слова в разговоре он подбирал не сразу, а как бы вспоминал: что же он хотел сказать, с кем же он в данный момент разговаривает? Впрочем, надо уточнить, что в такие периоды своей жизни он старался ни с кем и не разговаривать, поскольку то, что его волновало и тревожило, он не имел права обсуждать ни с единой живой душой. Ни с кем он не делился задуманным, ни с кем не советовался и ничьей помощи не то что не просил, а даже не желал и избегал.
Может быть, благодаря этому своему качеству он выжил, до сих пор уцелел, хотя удалось это не каждому в его профессии, далеко не каждому. Только однажды он решился позвонить Пафнутьеву, да и то разговор получился настолько бестолков и бессвязен, что, даже если бы кто-то чрезвычайно хитрый и подслушал его, все равно ничего бы не понял, тем более что Пафнутьев, прекрасно понимая Васю и строение его души, отвечал в том же духе.
— Слушаю вас внимательно, — сказал Пафнутьев, когда прозвучал телефонный звонок.
— Васей меня зовут.
— А, привет, Вася! — Пафнутьев сразу понял, кто звонит и что нужно отвечать. — Как поживаешь?
— По-разному...
— Но жизнь радует?
— Когда как... Бывает, что и порадует, но тут же по затылку получаешь... Как и у всех, наверно.
— Совершенно с тобой согласен.
— Как служба?
— Идет, — безутешно протянул Пафнутьев.
— Ордена светят?
— Светят, но не мне... А у тебя как с орденами?
— Надеюсь.
— Есть успехи? — Пафнутьев насторожился, наконец-то уловив в разговоре смысл. Вася почти открытым текстом сказал, что у него все готово, что он, как прежде, тверд в суровом своем решении и ничто его не остановит.
— Предварительные, — сонно протянул Вася, но Пафнутьева эта его замедленность ничуть не ввела в заблуждение.
— А ты не торопись, — попробовал было он отговорить киллера.
— Да чего там... Жизнь на исходе, некоторые вообще ушли в другой мир... Один мой приятель, старикашка, между прочим, так он вместе с домом сгорел.
— Замыкание, наверно? — предположил Пафнутьев.
— И очень короткое. Короче не бывает. Ну, ладно, покалякали, и хватит... В случае чего позвоню... И ты звони — может, машина понадобится, — я сейчас извозом занялся... Подвезу куда угодно и недорого возьму... Я не жадный. Может, выйдешь на десять минут раньше, а? Покалякаем.
— Есть о чем?
— Найдется.
— А ты в каких районах шустришь?
— В центре стараюсь не появляться... Ментов больно много... Ждут новых взрывов... А когда чего-то ждут, оно обязательно случается. — Вася повторил, что он тверд в своем намерении... — Как это сказано в святых книгах... Ищущий да обрящет, стучите, и вам откроют, ждущий дождется... Значит, говоришь, и медалька не светит?
— Разве что за выслугу лет, — горько рассмеялся Пафнутьев.
— Тогда долгой тебе жизни, — сказал Вася и повесил трубку в каком-то автомате — он опасался слишком долго говорить и был прав, ребята, он был прав — не надо слишком долго говорить даже из автомата, тем более если вам предстоит дело серьезное, а то и рисковое.
После этого Вася, ссутулившись и как бы весь углубленный в себя, заворачивая носки туфель внутрь, направился к небольшому грузовичку «Газель». Хороший такой грузовичок, а в городских условиях просто незаменимый. Если говорить всерьез, он даже лучше всяких там «Мерседесов» и прочих уважаемых и красивых марок, мощных и удобных, вместительных и бесшумных, гораздо лучше.
А знаете почему?
А потому что возле этих уважаемых и красивых обязательно кто-нибудь потопчется минуту-вторую, обязательно полюбуется совершенными формами, изысканными красками, оценит и бампер, и фонари, отметит про себя марку этого потрясающего создания рук и ума человеческих, а некоторые даже и к номеру присмотрятся — номера-то у нас делают не столь хорошими, не столь изысканными, вываливаются номера, как бы вступают в противоречие с безукоризненностью самой машины.
А вот этого как раз и не надо, вот это как раз и плохо для того дела, которое задумал Вася-Курок. Для его справедливого дела требовалась такая машина, чтобы на нее не то что бы никто внимания не обратил, а чтобы даже с отвращением отвернулся, если она невзначай попадется на глаза. Вот городской грузовичок «Газель», в меру грязный, в меру бестолковый и совершенно неприметный, для его затеи был просто незаменим.
Васю можно было иногда обидеть, его можно было не замечать, и даже посмеиваться над собой он позволял легко и беззлобно. И если за стол его не позвали, забыли, к примеру, он и это прощал, беспомощно разводя руками, — куда деваться, дескать, такой уж я получился, что про меня и забыть нетрудно. И к внешности своей он относился без большого уважения и интереса. Есть на ногах штаны — и слава богу, не забыл носки надеть перед тем, как ноги в туфли сунуть, — опять хорошо.
Но при всем при этом существовали некоторые обстоятельства, которые Вася-Курок воспринимал остро и даже болезненно, — когда сознательно и зло обижали его друзей, когда его друзей убивали, когда пытались убить его самого. В таких случаях он освобождался от тяжести душевной, улыбался легко и светло, даже походка его менялась, сутуловатость исчезала — отныне он мог поступать по своему разумению, и никто, никто не мог его остановить, потому что он получал нечто вроде разрешения свыше делать то, что считал нужным.
И сейчас, вот в эти самые минуты, к нему пришло такое же состояние. Сонливость отступила, движения сделались порывистыми, дышалось свободно, в руках было спокойствие и уверенность. Ощущалось, правда, легкое волнение, но оно только радовало Васю, потому что жизнь в таких случаях становилась насыщенной, интересной и даже как бы встревоженной, как бывало с ним много лет назад, когда он, нагладив коротковатые штанишки, начистив туфли, в белой рубашке шагал к красивой девушке, а она ждала его и невольно приподнималась с парковой скамейки, едва он показывался в конце аллеи. Но это было давно, и вспоминать то время Вася не любил — болела душа.
