Одного такси не оказалось. Снежная пыль у ворот еще не улеглась.
Ермаков проговорил через силу:
— Тупой пилой пилит: «Женись-женись. Женись — женись». Хоть из дому беги от этого жиканья.
У Игоря Ивановича чуть с языка не сорвалось: «Почему бы и в самом деле не жениться?» Но сдержался: «Не мне советовать…»
Из-за его спины прохрипел Чумаков:
— И давно бы привел бабу. У меня в конторе всяких калиберов.
Голос Ермакова прозвучал почти свирепо:
— Я тебе покажу калибры! Только услышу!
И устало добавил: — Какого калибра ни будь пуля, она — пуля. Одна прошла по касательной. Ожгла.
Хватит.
Вернувшись в здание, он протянул мечтательно-весело, речитативом, обращаясь к полусобранной машине:
— Ах, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы!..
С этой ночи Игорь Иванович — да и не он один! — жил ожиданием ермаковской «свадьбы-женитьбы».
«Свадьба-женитьба» началась для него звонком Акопяна!
— Уймите Ермакова! — кричал Акопян в трубку. — Привез на завод плакат. Красный кумач, а на нем белыми буквами, как в день Первого мая: «Идею проката осуществили производственники. Позор на вечные времена кашеедам из НИИ!» Отмстим, говорит, Акопян, неразумным хазарам!
Когда Игорь Иванович добрался до завода панельных перегородок, затерянного среди новостроек, снимать плакат было поздно: у заводских ворот сгрудилось автомобилей, наверное, не меньше, чем у стадиона во время международного матча.
По глубокой колее промчался инякинский «ЗИЛ» мышиного цвета. Затормозив с ходу, он крутанулся волчком, ударился кабиной о сугроб, который ограждал завод высоким валом, как крепость.
К прибывшим выходил Ермаков, в пальто, накинутом на плечи. Он отвечал на поздравления, по своему обыкновению, шуткой и, вызвав улыбки, передавал гостей почтительно-корректному Акопяну. В тресте даже острили: Ермаков обратил Акопяна в прокатопоклонника.
Сам Ермаков оставался у входа, беседуя со знакомыми. Окликнув Игоря Ивановича, он обратил его внимание на любопытную подробность.
С утра приезжал помощник Хрущева, и с ним незнакомые Ермакову люди с военной выправкой. Они были в обычных ушанках, серых или темных, в скромных пальто. Затем прикатили руководители Горсовета — бобровые воротники, шапки повыше, попышнее. Позднее появились из Академии архитектуры и НИИ Главстроя — шалевые воротники, поповские шапки, папахи из мерлушки или кепки с верхом из кожи или меха (в тот год модники шили себе «рабочие» кепи).
Гости сменяли друг друга волнами. Каждая последующая волна выглядела все более нарядной. Зот Иванович Инякин прошествовал к стану боярином, в новой шубе из серого меха, в высокой шапке раструбом. Того и гляди, подумал Ермаков, загнусавит он из «Бориса Годунова»: «Ух, тяжело!.. дай дух переведу…»
Зот Иванович обошел стан вокруг, огляделся. Позвал Акопяна — для объяснений.
В цехе было тихо и чуть душновато, как в оранжерее.
Одна стена комнаты была готова. За ней ползла на ленте другая.
Инякин потрогал теплую еще стену, покосился на Акопяна. — Ну, ты и придумал, Ашот! Революция!
Ермаков стоял по одну сторону движущейся ленты, Акопян — по другую. Узкоплечий и тощий неимоверно, Акопян тем не менее чем-то напоминал Ермакова. Скорее всего порывистостью движений и коричневатым цветом не раз обожженных рук. Чудилось — изобретатель стана, утверждая идеи проката, nрежде всего самоотверженно прокатал между обжимными валками стана, самого себя. Втянуло его под валки толстущим Ермаковым, а выкинуло на транспортерной ленте длинным, как рельс, Акопяном.
Зот Иванович улыбнулся своим мыслям и начал щумно представлять гостям своих талантливых подчиненных..
Акопян, в демисезонном пальто и фетровой, с порыжелой лентой шляпе, натянутой на оттопыренные уши, в окружении Зота Ивановича и его заместителей казался мелким служащим, который случайно удостоился улыбки подлинных творцов нынешнего успеха. Инякин потрепал Акопяна по плечу: «Ну, смотри, не зазнавайся!». Игорь Иванович не выдержал, пробился к Акопяну, увел его на свежий воздух.
Они беседовали во дворе, когда из проходной выскочила девушка-вахтер, крича что-то. Головной платок ее сбился на плечи. Порыв ветра со снегом донес:
— Хрущев!
Хрущева ждали с утра.
Игорь Иванович в толпе сбежавшихся отовсюду слесарей в рабочих халатах и девчат-маляров хотел снова попасть в цех, куда быстро прошел, взяв Ермакова под руку, Хрущев. У дверей толпу остановил плотного сложения мужчина в драповом пальто с черным каракулевым воротником. Он повторял с безнадежными нотками в голосе:
— Товарищи, не надо создавать толкотню!
Какой-то старик в дубленом полушубке спросил язвительно:
Охраняете Хрущева… от рабочих, стало быть?.. А я вот хочу ему бумагу передать, В собственные руки.
Приоткрылась дверь, толкнув в спину мужчину в драповом пальто. Показалась голова Ермакова. Он поискал кого-то глазами, наконец воскликнул нетерпеливо:
— Некрасова! Чтоб на крыльях летел!..
Игорь Иванович протолкался к двери, вошел в цех. Когда глаза его привыкли к насыщенному влагой полумраку, он разглядел невдалеке разгоряченного, в распахнутом пальто Хрущева, стремительно ходившего, почти бегавшего вокруг прокатной машины.
Остановившись у готовой перегородки, Хрущев поинтересовался, прочна ли она, не треснет ли, если новоселы захотят прибить к ней что-нибудь, вешалку, что ли?.
Чуть ссутулившийся, руки за спиной, он напоминал рабочего, который спешит по трапу с тяжестью, взваленной на плечи.
Хрущев снова побегал вокруг машины, отыскал на верстаке шестидюймовый гвоздь, поднял слесарный молоток.
Ермаков закрыл глаза. «Расколет к чертовой маме!»
Обошлось…
Заметив краем глаза Игоря Ивановича, который приближался к нему, вытянув, по фронтовой привычке, руки по швам, Хрущев бросил молоток..
Он расспрашивал Игоря Ивановича, о стройке, а ладонь его машинально гладила и гладила готовую плиту. Неожиданно спросил:
— Тоскуете по университету, Игорь Иванович?
Игорь шумно вздохнул. Строго говоря, это и было ответом.
В ушах Игоря зазвучали насмешливые слова Ермакова, сказанные недавно Чумакову, когда зашла речь о «заржавелых» Чумаковских выговорах:
«Не унывай, черт бездипломный! Запустим стан — будет всем амнистия».
Потому ответил решительно, похоже, сердясь на себя за невольный вздох;
— Бывает, и тоскую… но к запуску стана, Никита Сергеевич, я не имею никакого отношения..
Хрущев, взглянув на Игоря Ивановича, произнес шутливым тоном:
— Судьба партработника! К успехам он имеет отношение лишь самое малое. К провалам — самое непосредственное.
Он протянул Игорю Ивановичу руку, сильно сжал ее, заметив на прощание как бы вскользь, что он, Некрасов, волен установить сроки своего возвращения в университет сам.
3
Приближались дни прощания со стройкой. Возвращение Игоря Ивановича в университет наступало с неправдоподобной стремительностью. Уже звонили с филологического факультета, спрашивали, какой спецкурс Игорь Иванович будет читать, какая часовая нагрузка его устраивает. Звонили прослышавшие о его скором появлении в университете преподаватели, поздравляли: одни — искренне, другие — на всякий случай.
Когда из Министерства высшего образования сообщили, что приказ о новом назначении подписан, можно сдавать дела, Игорь Иванович обошел кварталы Заречья. В огромных дворах, закрытых восьмиэтажными корпусами от всех ветров, играло поколение старожилов Заречья в козловых и кроличьих шубках. Старожилы старательно доламывали серый заборчик из отвратного, крошившегося железобетона, не замечая сокрушенного взгляда дяди в потертой кожанке.
Игорь Иванович останавливался в каждом дворе, порой у каждого корпуса. Он расставался с домами, как некогда с самолетами, на которых ходил в бой. С каждым корпусом были связаны победа или поражение. Автоматизированному растворному узлу, подле которого погромыхивали задними бортами самосвалы, Игорь Иванович сказал, сам того не заметив: «Ну, бывай!
Здесь, у серого от цементной пыли растворного узла его догнала бригада Староверова, идущая на смену. Резкий, пронзительный Тонин голос вспугнул диких голубей, которых развелось на стройке видимо-невидимо.
— Игорь Иванович!.. Она махнула ему издали, Силантий сдернул с головы заячий малахай, поздравляя Игоря Ивановича «с возвратом в ученые люди». Гуща подковырнул с ухмылочкой:
— Недолго вы наш хлебушек жевали, товарищ политический… Видать, не по зубкам хлебушек…
Игорь Иванович прислушивался к простуженному голосу, почти шепоту, Нюры, к надсадному кашлю Силантия (старик говаривал: «Из-зa каждого чиха брать больничный — в бараках и помрем»), и в нем росло горделивое чувство близости к ним…
