Одно утешает — сталинский Гулаг, как и «Кровавое воскресенье», — история… И это уже навсегда..
Чем бы ни занимался Игорь Иванович, думал он об этом. Подобные мысли не оставляли его и в вездеходе, который вез руководителей стройки с завода прокатных перегородок в день окончательной отладки ермаковского стана. Вездеход мчался, постукивая изношенными пальцами цилиндров, по будущему проспекту, с отмеченному в пунктирами котлованов.
Возле полуразрушенного дома Ермаков отпустил шофера, сел, вместо него, за руль, пробасил, не оборачиваясь:
— Скоро ли проводы, Игорь Иванович?
Игорь произнес с усилием:
— Несколько отложим их, Сергей Сергеевич.
Ермаков всем корпусом, повернулся к нему:
— Что, неугомонный, хочешь все дела переделать?
— Нет, только самые главные.
— По части домостроения?
— Важнее.
Ермаков отмел взмахом руки слова хрущевского «казачка».
— Нет ныне в Советской стране дела важнее нашего. Не считая, разумеется, пшенички.
Игорь Иванович отозвался не сразу. Наконец ответил с верой в Ермакова, и не столько в Ермакова-администратора, сколько в Ермакова-творца:
— Есть, Сергей Сергеевич!
Есть дело поважнее даже домостроения… если дома уже выстроены.
Оба засмеялись, но Ермаков от «странной темы» не ушел.
Повторил с искренним недоумением:
— Есть дело, говоришь, твое кровное дело! Более важное, чем домостроительство… И ты… и я, значит, не выполняем?
— Увы, и даже не хотим выполнять… Потому как намного вам спокойнее управлять Тихоном Инякиным, Чувакой, а не Нюрой и ее мужем.
Ермаков слушал Игоря Ивановича оборотясь к нему, затем отвернулся, глядел на отраженние Некрасова в зеркальце.
— Ты в свои…. эти… бредни кого посвящал? — спросил он наконец. — Огнежку, например… Та-ак! — И вдруг взъярился: — Премного благодарен!
Игорь Иванович умолк, настороженно глядя на крутой и высоко подстриженный затылок Ермакова, который колыхался над широченной, точно из красной меди, шеей.
Игорь Иванович понимал, что этот их разговор не совсем ко времени. Однако он не мог более таить в себе то, ради чего остался на стройке. Он и предполагал, что первая реакция Ермакова на его слова будет, в лучшем случае такой.
Самоуправство Ермакова, понимал Игорь Иванович, вовсе не оттого, что он непомерно честолюбивый или алчущий власти человек, хотя он и честолюбив и властен. Нет, главным образом это от укоренившегося представления, что «всегда было так».
«Всегда» означало у Ермакова — с того дня, когда, поскрипывая яловочными сапогами с вывернутыми наизнанку голенищами, белые ушки наружу, он впервые подошел к толпе бородачей-сезонников в лаптях, с холщовыми мешками и котомками в руках и объявил им веселым голосом, что он, слесарь-водопроводчик Ермаков, — «прошу любить и жаловать, черти бородатые!» — назначен их начальником.
А что было до него, то не в счет: прежний начальник, разводивший с мужичками талды-балды, оказался «англо-японо-германо-диверсано», как обронил однажды Ермаков с горьковатой усмешкой.
В расцвеченном плакатами и победными диаграммами коридоре треста Ермаков то и дело останавливался, загораживая своими квадратными плечами путь Игорю Ивановичу. Принимал поздравления. Мясистое лицо его воссияло улыбкой именинника, который, чем бы его ни отвлекали, помнит, сегодня — его день… Та же неугасимая улыбка встречала Игоря Ивановича и на другой день, и через неделю, и через месяц — едва он переступал порог кабинета управляющего.
«Все идет удивительно хорошо, — казалось, увещевала она и неугомонного «хрущевского подкидыша». — Трест возводит в год около сотни домов. Знамя получили. Экскурсантов у нас топчется гуще, чем в Третьяковской галерее. «Чего тебе еще, подкидыш чертов?!
Телефоны на столе Ермакова звонили почти непрерывно. Хватаясь за телефонные трубки, подписывая бесчисленные разнарядки, рапорты, ходатайства, Ермаков привычно уходил от любого неприятного ему разговора.
И все это с улыбкой приязни на круглом, довольном лице.
«Родимая-негасимая…» — мысленно бранил эту улыбку Игорь Иванович.
У Игоря иссякло терпение, и однажды он вызвал управляющего в профсоюзный Комитет.
Толкнув ногой дверь профкома, Ермаков остановился в недоумении.
Некрасов был не один. У стола, покрытого зеленым сукном, сидел Акопян.
Возле него в пепельнице груда окурков. Несколько окурков сплющены, торчком. «Нервничает Акоп-филантроп»!
У окна толстяк Зуб, по кличке «Зуб-праведник», из семьи некогда ссыльных казаков, начальник первой стройконторы, покусывает карандаш, как всегда перед сложным делом. Подле него Матрийка из Мордовии, низкорослая, в спортивном костюме и цветном платочке, известный штукатур, чемпион по толканию ядра, вообще «знатная дама треста», как окрестил ее шутливо Ермаков. Обычно Матрийка, предвидя шуточки Ермакова, начинает улыбаться ему метров за двадцать. Сейчас светлые бесхитростные глаза ее смотрят холодно.
Ермаков весело забалагурил, чтобы сразу же, по своему обыкновению, задать тон:
— Собралась рать — нам не сдобровать!
Голос Игоря Ивановича был сух, официален: — Садитесь, Сергей Сергеевич!
Узнав, зачем его вызвали, Ермаков опустился на заскрипевший под ним стул, машиналъно потер ладонь о колено, взад-вперед, точно бритву точил на оселке, и воскликнул, скорее с добродушным удивлением, чем с осуждением:
— Ну и репей! — «Далась ему Шуркина немота?»
Добродушие не покинуло Ермакова и тогда, когда он перешел в наступление:
— Уважаемые товарищи, где вам приходилось наблюдать наших каменщиков? Беседовать с ними?
Игорь Иванович пожал плечами: — Странный вопрос. На стройке!
Ермаков поднял на него глаза:
— Еще в каких местах встречались?
— В тех же, что и вы, Сергей Сергеевич. В общежитии. В клубе.
— А… Матрийка, вас это не касается. А в бане?
— Товарищ Ермаков! — одернул его Игорь Иванович, но Ермаков словно бы не расслышал яростных нот в голосе «комиссара».
— В бане, — безмятежным тоном повторил он и оглядел всех хитроватым прищуром. — Не видали? Так-так.
Удовлетворенный тем, что в баню «комиссар» вместе с каменщиками не хаживал, Ермаков уселся на стул попрочнее и продолжал, покряхтывая, блаженно поводя плечами, словно только что попарился.:
— Почти у каждого каменщика на коленях мозоли. У Шурки Староверова, к примеру, колени что мои пятки. Бурые. Мозоли с кулак.
Ну и что же такого! — воскликнула нетерпеливая Матрийка. — Каменщик на высоте работает. Бывает, у кладки иначе и не удержаться, как на коленях…
Ермаков остановил ее жестом:
— От кладки-то от кладки, да ведь не мною, Матрийка, придумано присловье: на заводе испокон веков платили по расценкам, на стройке — по мозолям на коленках. Чуете? — Ермаков неторопливо, тоном глубоко убежденным воссоздавал свой успокоительный, как валериановые капли, вариант рассказа об истоках общественой немоты. — Была у каменщика нужда подгибать колени перед десятником или прорабом? Вырывать слезой ли, горлом ли детишкам на молочишко? Была?.. Теперь нет ее? Нет! Выпрямились люди…
В импровизации Ермакова была и своя логика и своя правда. Она, наверное, показалась бы убедительной и Игорю Ивановичу, если б он заранее, что называется, своими руками, с тщанием исследователя, не установил, что правда Ермакова — не полная правда. А сие значит — общепринятая ложь.
Игорь Иванович кусал губы. Как передать Ермакову свое беспокойство, свою тревогу? Как вывести его из состояния благодушной дремы? Погасить эту довольную, умиротворяющую все и вся улыбку, которая становится, может быть, самым злейшим врагом управляющего?
Игорь Ианович перебил Ермакова тоном, которым еще никогда не позволял себе разговаривать с ним.
— Мы собрались, Сергей Сергеевич, чтобы говорить не о железобетоне. — И, помедлив, хлестнул изо всех сил, чтоб взвился управляющий: — О ваших железобетонных возрениях — на рабочий профсоюз!. Что б вы от слова «профсоюз» не зевали бы так постоянно сладко…
Встревоженная мысль Ермакова кинулась, как и ожидал Игорь, тропой проторенной. Инстинктивно кинулась, слепо, как зверек. Поднятый выстрелом с лежки.
— Ты что, замахиваешься на принцип единоначалия в промышленности?! Игорь Иванович терпеливо пояснил, что он вовсе не против единоначалия. Давно изведано, что у семи нянек дитя без глазу…
Ермаков скользнул взглядом по протестантам. Остановился на Матрийке.
Мордва — слабое звено..
— Матрийка, ты из Лимдяя, по «оргнабору»»? Почему ты подалась к нам? В Мордовии жрать было нечего, так?. Траву ели. Дечата приезжали сюда босые. В рваных галошах вместо ботинок. Мы вас обули-одели. Накормили, сколько могли… Можно сказать, осчастливили… В чем же твои претензии, милая?
