Рэн в полной растерянности сидел на ступенях, ведущих к воротам Белого города. То, что это именно Белый Город, казалось, не вызывало сомнений: город, сложенный из белого шершавого камня, стоял на холме, опоясанный такими же выбеленными солнцем и ветром каменными лестницами, как верхушка на пирамидке. На его приоткрытых воротах камнерезами выбиты были загадочные для Рэна знаки и символы, а колонны у ворот покрывало из того же камня кружево. В щель виднелся фрагмент залитой бледным лунным светом площади, замощенной узорными плитами. Лунным, потому что была еще ночь. Тоже белая.
Несмотря на то, что в лесу была обыкновенная черная, точнее — сине-зеленая, чернильная ночь.
То, что и ворота приоткрыты, и на стенах не видно стражи, не удивляло Рэна: он уже успел убедиться, что и внутри крепостных стен никого нет. Как сказала бы Битька: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. И совершенно ни одного человека.».
И это то самое место, в котором живут те, что управляют миром? Те, что разговаривают с богом, точнее, с кем разговаривает бог. Сами почти боги. Те, что прислали разрешение на второй тур. Признаться, по наитию отчаянья выбираясь из леса, Рэн в своих мечтаньях сумел доутешаться до надежды найти этот самый Белый Город, добиться аудиенции у Старейшин… Тогда все ему объяснят и все окажется ерундой и глупостью. Нет, правда, если бы все для Рэна О' Ди Мэя действительно оказалось бы так плохо, разве бы не потеряла ночь все свое очарование, свои ароматы, свой шелест, свою нежность. Разве мир остался бы по-прежнему прекрасным? Да нет же. Он остался таким же, как был только чтобы намекнуть: на самом деле, Рэн, все нормально, все хорошо, наступит утро, и тревоги растают.
Даже сейчас, слушая как совместный хор цикалностиков и лягушек встречает занимающийся рассвет полными сладкой истомы руладами, совершенно невозможно поверить во что-нибудь плохое. А ведь достаточно вроде бы произошло, чтобы отчаяться раз и навсегда. Включая пустоту Белого Города. Как забилось в горле сердце отчаянной надеждой, при виде внезапно выступивших из молока посветлевшего неба стен. И как болезненно затихал этот радостный стук вместе с затиханием звука одиноких шагов Рэна. Ветер беспечным и неприкаянным бродягой слонялся по улицам и площадям, по домам, которые со своими распахнутыми дверями и окнами казались продолжениями переулков; составлял компанию оруженосцу.
Рэна заставил обернуться даже не шорох, а один из запрограмированных генетическим коктейлем рефлексов. Но и при том, что ему хватило мгновенья, чтобы дернувшись в сторону, избежать нападения сзади, схватка была некинематографически короткой. Рэн успел почувствовать секундное удовлетворение от пары попаданий мечом в твердое и живое и несколько обжигающих ударов, и вполне мог больше ничего не почувствовать, если бы склонившиеся над его поверженным телом нападавшие не замешкались, молчаливо переглядываясь. Душа Рэна успела метнуться от ужаса до надежды и опять скатиться в тягучий детский ужас, когда у одного из них блеснули в лунном свете клыки. Рэн едва не взвизгнул и забился, рука машинально дернулась к нательному крестику, и была остановлена жалом клинка. Тут краем сознания парень заметил, что крестик на его груди горит, даже отблески его золотого сияния заметил в глазах четверых напавших. И растерянность в них.
Поэтому когда один из окруживших Рэна типов вдруг заорал и повалился прямо на оруженосца, тот не удивился, а готовно выхватил из слабеющей руки меч . Через пару минут он уже стоял, пытаясь успокоить признательно выскакивающее из груди сердце, и с благодарностью протягивая руку человеку спасшему его жизнь.
— Браво! Браво! Какая гамма бурно сменяющих друг друга чувств. Восторг, благодарность. Клянусь, он уже готов был выкрикнуть имя своего дорогого друга Сандонато. Но каково разочарование, удивление, даже брезгливость! Браво, Рэн О' Ди Мэй! — неожиданный спаситель расхохотался и деловито воткнул меч в грудь шевельнувшегося тела одного из четырех, лежащих на ступенях.
— Сэр… — имя Амбрюазюайля противным колючим комком застряло у Рэна в горле. Впрочем, он испытывал не только разочарование и отвращение, но и некое ироническое удовлетворение. Забавное орудие спасения выбрал господь.
— Можешь звать меня барон Амбр. Согласись, имя, которым меня называли в Шансонтильи звучит смешно и жалко. Под стать образу придурковатого неприятного чудака. Опасного, но не более, скажем, скорпиона: исподтишка он может причинить неприятности, но хрустнет под каблуком хорошего сапога.
— Вы воображаете, что так выглядите более импозантно, — в голове Рэна царила пьяная пустота, ночь переполнилась событиями настолько, что оруженосец перестал их воспринимать. — Укоротили имя, переоделись в черное, развязали бантики и перестали сюсюкать. Впрочем, благодарю Вас, волею божию вы спасли мне жизнь. Правда, не думаю, что чем-то вам обязан: был случай, когда вы чуть было ее у меня не отняли.
— Ну-ну, парень! Вот так раз! Это же были самые настоящие вантерлукские вампиры. Клянусь, не ожидал от тебя подобной холодности!
— А чего ожидали? Что я как романтическая девица брошусь вам на шею с воплем: «Мой спаситель»?
— Надеялся, что по крайней мере ты примешь мое приглашение, тем более, что ты стоишь уже в луже собственной крови, и похоже через пару минут ты в нее ляжешь. Друзей твоих здесь, как ты убедился быть бывало, в замке божка, которому ты поклоняешься — пусто. А если ты по поводу своего банального талисмана на груди…
Так как Амбр в первом своем утверждении был действительно близок к истине, у оруженосца хватило сил лишь огрызнуться: «Не ваше дело». Это, конечно, ни чуть не смутило барона.
— Потрясающий пример шансонтильской мелкопоместной твердолобости. Боюсь, ты всерьез полагаешь, что если человек когда-то совершает поступки неправедные, то он совершает только неправедные поступки, и не способен на благородные, и наоборот. Представляю, что случится с твоими бедными принципами, если вдруг я поведаю тебе что-нибудь о паре-тройке весьма неблаговидных поступков, ну того же почти святого сэра Сандонато. Только боюсь, ты просто заткнешь свои нежные ушки. Ты же уже прикрыл глаза на впечатляющий моральный облик того же горячо обожаемого тобой духа. Да и второй , чернокожий, боюсь его умудренность результат многих и многих своеобразных опытов. Да, присядьте, Рэн О' Ди Мэй, вампирский клинок — слишком гибок., чтобы служить тростью. Я еще не дошел до главного — до вас самого, мой юный друг.
Рэн действительно присел, точнее, почти упал на залитую кровью ступеньку, машинально удивившись, что в рассветной мгле вампирская кровь выглядит точно такой же, как его собственная, а тела их не делают никаких попыток вспыхнуть и рассыпаться пеплом в первых лучах занимающегося солнца. Впрочем, ему это было почти безразлично, как и то, что сидеть вот так рядом с врагом довольно опасно.
— Юный симпатичный оруженосец весьма благородного происхождения сошелся с сомнительной компанией странных принципов и увлечений и увлекся распеванием вместе с ними сомнительных же песенок. Естественно, все это не прошло для него даром: наш герой увлекся несовершеннолетней особью своего же пола. Мораль его отцов и преступные позывы плоти пришли в непреодолимое противоречие и сподвигли на так называемый побег от себя самого. О, какой радостью воспылало измученное сердце нашего героя, когда на прекрасном холме увидел он пресловутый, пардон, благословенный Белый Замок! Однако, замок-то пуст!
— Вы бы заткнулись, а то не ровен час, я вас убью.
— Но убьешь ли ты голос своей совести? — скорчил укоризненно-ханжескую гримасу Амбр.
— Ваш голос — последний из тех, чьим будет говорить моя совесть, — у Рэна сильно кружилась голова, ему чрезвычайно хотелось прилечь, вот хотя бы даже на грудь к почившему вампиру. Впрочем, и при его состоянии уколы Амбра достигали своей цели.
— Да черт с ней, с твоей совестью. А к голосу моему тебе придется привыкнуть: я думаю много времени пройдет, прежде чем ты услышишь еще хоть чей-нибудь еще. Что же до бантиков, так они мне попросту надоели. Ты ведь и представить себе не можешь, сколько мне вещей надоело в свое время: женщины, игры, политика, турниры, друзья, благородство, поступки, путешествия, чародейство, даже война. Бантики в том числе. Мне скучно. Как, кстати, голова? Не кружится еще?
— Раздайте деньги бедным, повесьте себе на шею пять дочерей и отрубите себе ноги — скучать не придется. Кстати, кружится.
— Может, ко мне?
— Не стоит беспокоиться. Отлежусь и пойду, — надо отметить, говоря это, Рэн уже склонил голову на хладную грудь ближайшего трупа и прикрыл глаза. От трупа пахло костром, железом и кровью, еще мужскими благовониями, и не только благовониями.
— Куда, позволь спросить? — разговор явно доставлял удовольствие вольно рассевшемуся на ступенях барону.
