Вот оно — изменение. Вопросительные предложения вползали в утвердительную устойчивость личной вселенной — все более слепящие блики приближающегося конца.
— А он тяжелый, — как будто пустые звуки реальности могут повлиять на персональный рассвет слепоты.
— Мне сказали, что он полон звезд, — пояснил Фарелл. — Не понимаю, что это значит, но чувствую — правда.
— В любом варианте мы теперь принадлежим ему, — сказал Мартин.
— Смешной воздыхатель, я знаю отлично, что если звезда так ко мне безразлична…, — усмехнулся Фарелл. — Не драматизируй и не рационализируй, твоя интуиция нам еще нужна. А звездам на нас плевать.
— На этой судьбе я отсюда не выберусь.
Розовые полотнища побледнели, наконец-то пропуская феноменальную синеву антарктического ледяного неба — невероятный подарок пустыне и холоду, ответивших взрывом разноцветных огней хрустальной крошки снежных замков и городов, простирающихся по обе стороны истончающегося в тропки ледника. Еще мгновение и привычная наивность сменилась жесткой иронией невероятной прорисованности холодного багрового карлика, оставшегося в смешном одиночестве бездонности. Будь они автохтонами, разразившееся редкостное чудо могло как-то тронуть их чувства, но испорченные ржавыми свитками кабелей над головой, прижимающим к полу потолком бронированных плит, отражающих мутирующий напор открытого пространства, они едва ли обратили внимание на очередную смену декораций в бесконечной комедии их жизни.
Опыт приучил извлекать практический смысл изменений, но отчужденность от корней ничего не генерировала в предчувствиях, интуиции, видениях. Лишь более четкая прорисовка снежной перспективы еще как-то могла оправдать сложное стечение природных обстоятельств, но Фарелл смотрел себе под ноги, наваливаясь телом на широкую лямку упряжи. Шаг, еще шаг, еще один шаг, нехитрый счет надоедливой монотонности и стремления поскорее вырваться из стоячего плена междусобытий, глубокого провала, разрыва скачки за недостижимым, уготованного для личных размышлений о собственной душе, если бы она еще присутствовала в теле, а не потерялась много жизней назад в каком-то теперь неведомом выборе между плохим и очень плохим. Пустота в груди молила о наполненности, но лишь риск отчаяния, острая бритва соседства со смертью могли на мгновения заливать ее кипящим свинцом беснующегося берсерка.
Несмотря на свою роль замыкающего, Борис первым сообразил, что ледяная сучка издевается над ними. Их путь вел в никуда, и вовсе необязательно было проходить его до конца, чтобы понять это. Сквозь белое видение сверкающих вершин проглядывала злая ухмылка Земли королевы Мод, чье тело, пробитое ледяным колом упокоилось здесь не на век, а лишь притаилось, распростерло сгнившие костлявые руки, принимая в смертельные объятия всех живых, привлеченных сюда случайностью, алчностью, надеждой, долгом. Снег прояснялся, под его бритвенно острой поверхностью проступали впаянные в холод города, дороги, люди. Пребывая уже по ту сторону Крышки, мертвецы желали любоваться мучениями горячей плоти и пластались по кривым поверхностям склонов гор уродливыми, выпотрошенными временем лягушками, скаля неестественно широкие, безгубые рты. Борис потел и дрожал. Ему не было страшно, но присутствие сгинувших тварей — улучшенной породы, отбросов генетических экспериментов, еще одной неудачи человечества взять эволюцию в свои волосатые лапы, — порождало болезненный озноб. Печка работала на полную мощность, и ботинки, казалось, проплавляли в стальной твердости льда резкие отпечатки, пот заливал глаза едкой влагой, а фигуры впереди идущих расплывались за подкрадывающимися к ним упырями. Огонь, только огонь мог спасти их, но коммандер запретил, а Одри издевалась, а этот великий молчун, а еще бледная тень… кого жалеть… себя жалеть не стоит, но и шанса поживиться их душами не следует давать снежным тварям…
Антрацитовая синева расплывалась перед глазами, густея и разжижаясь в такте произносимых слов:
— Что с ним?
— Похоже на лихорадку.
Противные голоса утилизационного консилиума. О, он хорошо помнит гнойные черепа дающих право на жизнь или быструю смерть — и кто похвастает, что ему выпала лучшая судьба? Длинные ряды коек под низким металлическим потолком со связками артритных вен электрических кабелей. Постоянная картина, плаксивое желание чего-то теплого и доброго, но оно умирает у тех, кто обречен жить. Как умирает навек способность к обычным и продолжительным чувствам любви и ненависти, страха и равнодушия, вырождаясь в карнавальные всплески похоти и ярости, выжигающие вокруг себя все живое. Его вынимают брезгливыми руками из пропитанной мочой теплой вони и тщательно осматривают, выискивая ясные указания судьбы, затем в руку немилосердно вгрызаются стальные жала тату, приговаривая к страданиям, и малую силу роняют вновь в жесткую колыбель разрешенной жизни.
— Борис… Борис… Борис… — надоедливый рефрен нового издевательства, забытый ад ничтожества и презрения. Но ты несправедлив к ним, Борис. И они недостойны такого конца — гибели на жалах и жевалах упырей в пустоте невозможности. Ты шел вместе с ними, они шли вместе с тобой. Ты сражался и умирал за них, даже за эту черную стерву, и они сражались и умирали за тебя, даже эта черная стерва. Поздно уходить. Рано уходить. Уходить нужно всем вместе.
— Со мной все в порядке, — вырвал из отчаянной синей тьмы привычную ложь доброго приятельства и верного товарищества.
— У тебя приступ снежной лихорадки. Ты почему, чучело, затемнение отключил? — голос Одри, точка концентрации, кристаллизации любви и ненависти, стремления убить и спасти, спасительная ниточка прочь от взрывающегося динамита страстей к покою чувств, живой урок сдержанности и самоконтроля.
Предплечье укусила стальная пчела, проникла под кожу и принялась возиться в комкообразной массе сведенных судорогой мышц, устраиваясь поудобнее и порождая непереносимую, успокаивающую боль, выдирающую скрюченное тело из сжатого кулака приступа. Темнеющая синева взорвалась режущей хрустальностью нового мира.
— Со мной все в порядке, — упрямо повторил Борис заклятье, от чего ему действительно полегчало, и он безвольно шлепнул ладонью в надоедливую уродливую маску. Маска послушно исчезла, сила подхватила его и поставила вертикально в новый бред и сумасшествие.
Толпящиеся вокруг уроды заслоняли горизонт, но дело было не в них, а именно в горизонте — невероятно далеком и изгибающемся почему-то вверх, пытаясь закуклить безжизненную юдоль, словно бесплодная матка могла породить что-то еще, кроме снежной белизны и ветра. Борис отчаянно тыкал в безымянные фигуры, но они не понимали его, подхватывая под дергающиеся руки и стараясь усадить на коффин, но даже не это пугало, а насмешливая ирония мира, окатившая не банальным и привычным дежа вю, а полностью перекроившей окружающий пейзаж в угоду непроявленных сил, насмешливо оставивших ему память (память?) о рвущихся сквозь ледяную мантию костях здешней земли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
