На чердаке Пустова энергично стала заглядывать во все углы, словно копьем, пронзая пространство острым лучом яркого фонаря. Наконец, утомившись, она провела рукой по вспотевшему лицу, размазывая грязь. Чувствовалось, что она утомилась, но еще не сдавалась.
— Я не знаю, Ольга Викентьевна, чем я могу вам помочь? — спросила Нина Ивановна, испытывая стеснение.
Пустова посмотрела на Нину Ивановну так, будто видела ее впервые. Она зло подумала, зачем, собственно, потащила с собой эту глупую медсестру? Очевидно, просто потому, что одной все же было страшновато. Если Дзюрабо узнает, ей несдобровать. Но не обязательно его посвящать во все подробности. Пусть он продолжает ее считать смелой помощницей…
«И зачем Дзюрабо потребовалась какая-то железная банка? Очевидно, в ней находится что-то важное», — думала Пустова. Заметив на себе пристальный взгляд Нины Ивановны, сказала:
— Я не люблю, милочка, людей, которые боятся во время работы пачкать одежду! Идите вниз и еще раз осмотрите стены, оконные переплеты, рамы…
Нина Ивановна, промолчав, пошла вниз. Остановившись в полутемном коридоре, она прислушалась. Пустова снова подняла на чердаке яростную возню.
Прошло еще минут двадцать. Нина Ивановна уже давно сидела в ветхом докторском кресле у стола, заваленного книгами и журналами. Она думала о себе, о Пустовой, о Гаврилове…
Вернулась возбужденная и веселая Пустова. Глаза ее сияли. Концы рукавов плаща были густо вымазаны сажей.
— Вам нужно привести себя в порядок, — проговорила Нина Ивановна. — Вы на себя не похожи!
— Ничего! — весело отозвалась Пустова. — Все ясно! Дом мне не нравится. Полное разочарование. Я не буду его покупать!
— Вы правы, — сказала Нина Ивановна. — Место хотя и живописное, но глухое. Притом рядом находится могила и памятник…
Пустова побледнела и несколько мгновений молча смотрела на Нину Ивановну.
— Какая могила? — наконец спросила она.
— А вы разве не знаете? — проговорила Нина Ивановна. — В саду есть могила и памятник. В годы войны фашисты здесь замучили и расстреляли троих комсомольцев. Один из них сын доктора Полякова… Об этом все кругом знают…
«Почему Дзюрабо мне ничего не сказал о какой-то могиле? — подумала Пустова. — Неужели он и сам не знал?»
Нина Ивановна заметила неестественно оттопырившийся плащ на спине Пустовой, повыше пояса. Когда Пустова села, Нина Ивановна решительно подошла к ней и обняла за талию. Ее рука нащупала под тканью плаща что-то твердое и выпуклое.
— Что это у вас?
— Какое вам дело! — взвизгнула Пустова, резко оттолкнув Нину Ивановну.
Нина Ивановна увидела исказившееся лицо, сузившиеся глаза, с ненавистью устремленные на нее. Но тем не менее она улыбнулась и мягко сказала:
— Извините.
Пустова отвернулась, уселась на стуле поудобнее и сбившимся на шее шарфом стала вытирать вспотевшее лицо.
— Вы меня тоже извините, — вдруг мирно сказала она. — Не переношу объятий. Сразу начинаю задыхаться…
Нина Ивановна поняла, что поступила неосторожно, может быть, даже выдала себя. Чтобы скрыть смущение, она отвернулась и стала на столе перебирать старые медицинские журналы.
— Мне что-то нехорошо, — вдруг слабым голосом произнесла Пустова. — Дайте саквояж. Я сделаю подкожное вспрыскивание…
— Зачем? — повернувшись, спросила Нина Ивановна, но все же взяла со стола саквояж и поставила его на стул перед Пустовой.
— Иногда прибегаю к этому успокоительному средству, — тем же расслабленным голосом проговорила Пустова, открывая саквояж.
Вздыхая, она достала небольшой блестящий футляр, отвинтила крышку, и в руке у нее оказался шприц, наполненный жидкостью темно-коричневого цвета. Положив шприц на стул, Пустова обнажила по локоть левую руку, а правой взяла шприц.
— Что-то неудобно самой, — сказала она и протянула шприц Нине Ивановне. — Пожалуйста, сделайте вы… Вам это ничего не стоит при вашей профессиональной ловкости! Вы же медик…
Нина Ивановна взяла в руку шприц.
— Не так держите! — с раздражением сказала Пустова, отбирая шприц обратно. — Смотрите, вот как надо!
Пустова взмахнула рукой, и Нина Ивановна едва успела отдернуть руку. Острие короткой толстой иглы было всего в трех миллиметрах от кисти ее правой руки. Нина Ивановна побледнела и резким движением отстранилась от Пустовой.
— Что вы?! — прошептала она побелевшими губами.
— Эх вы, медик! Иглы испугались! — хрипло проговорила Пустова, криво улыбаясь. Положив шприц на стул, она спустила засученный рукав плаща: — Кажется, стало лучше, можно отложить.
Нина Ивановна растерянно смотрела на блестящую иглу. Наконец она строго спросила:
— Чем наполнен шприц?
Пустова не успела ответить. В комнату вошли Гаврилов, Чижов и Поляков.
Предварительные итоги
Прошло три дня. Пусть солнце в эти осенние дни редко выглядывало сквозь тучи, но в отделе полковника Ивичева чувствовалось по-весеннему радостное оживление.
Кропотливый труд контрразведчиков подходил к концу. Бахтиаров и Гаврилов спешно готовились к далекой и ответственной поездке. Начальник управления генерал Чугаев и полковник Ивичев, много времени уделяя допросам арестованных Георгия Бубасова, Альбины Моренс и Иголушкина, занимались отработкой деталей предстоящей завершающей операции, которую должны были провести Бахтиаров, Гаврилов и Жаворонкова.
Подлый и трусливый предатель, гестаповский прихвостень Иголушкин-Шкуреин, пространно и не щадя своих хозяев, написал показания.
Больше времени и усилий потребовалось для того, чтобы заговорила о своих преступлениях шпионка Альбина Моренс. Жизнь этой преступницы, приютившейся на советской земле, раскрылась как мрачная летопись. Она, конечно, многого еще не сказала, некоторые стороны ее жизни вскроются несколько позже, но в основном она была уже приперта к стене. «Вам неудачно дали кличку «Серна», — сказал ей на последнем допросе полковник Ивичев. — К вам больше подходит «Взбесившаяся волчица»! Моренс цинично заявила: «Я с удовольствием принимаю эту кличку…»
Трудным и сложным был разговор с Георгием Бубасовым. Арестованный в доме на Речной улице сразу после посещения им квартиры Жаворонковой, он оказал вооруженное сопротивление. К счастью, только легко ранен был лейтенант Томов. Бубасов молчал в течение трех дней, но когда ему дали прочесть показания Иголушкина-Шкуреина и Моренс, он, хотя и скупо, но заговорил.
Возвратившись от начальника управления, полковник Ивичев позвонил лейтенанту Чижову, которому пришлось теперь в некоторых вопросах заменить Томова, находящегося в госпитале. Попыхивая трубкой, Ивичев еще раз перечитал отпечатанный на листе бумаги текст.
Вскоре явился Чижов. Подавая ему лист, Ивичев сказал:
— Закодируйте, товарищ лейтенант, и передайте сегодня в положенное для Бубасова время. Ясно? Как с ремонтом в доме Дубенко?
— Все сделано, товарищ полковник. Потолки побелены, стены оклеены новыми обоями. Гарью больше не пахнет…
— Очень хорошо!
Чижов прочитал текст радиограммы. В ней было:
«Ранен. Ничего опасного. Сегодня Элеонора выезжает в Карловы Вары. Ждите сообщений в четверг. Георгий».
Вспышка
Нервы старшего Бубасова взвинтила последняя радиограмма Георгия. Короткий текст врезался Бубасову в память и стоял перед глазами, как будто был выжжен огненными буквами на стенах, на полу, на потолке. Особенно тревожило: «Ранен…» Все шло как нельзя лучше, и вдруг это неожиданное «ранен».
Наступил долгожданный четверг. Томительно тянулись часы в ожидании радиосеанса. «Что с Георгием? Что с ним?» — беспрерывно думал Бубасов, вдавив свое громоздкое тело в кресло с высокой спинкой.
Внезапно, без стука, в кабинет ворвался изысканно одетый Барло. Длинноногий, с остроносым узким лицом, он, размахивая короткими руками, широко разевая непомерно большой рот с тонкими губами, выпалил:
— Мой друг! Прелестнейшая новость! Два часа назад наша дорогая Элеонора прибыла в Карловы Вары!
Бубасов, словно по команде, встал и, выпятив грудь, застыл у стола, устремив глаза на часы с двуглавым орлом.
Поправляя галстук-бабочку под острым подбородком, Барло продолжал:
— Мне, первому принесшему эту радостную новость, вы окажете всяческое содействие в том, чтобы фрау Элеонора посмотрела на меня благосклонно. Я ее отыскал у коммунистов, я первым узнал, что она находится так близко от нас…
И долго еще, мешая русские и немецкие слова, изливал Барло свой восторг, крутился по кабинету на длинных ногах, осыпая ковер сигаретным пеплом.
И тут годами накопившаяся неприязнь к Барло прорвалась в Бубасове. Лицо его сделалось кирпичного цвета, отчего седые брови и ресницы стали выделяться еще резче. Сжав руками край стола, он злобно крикнул:
