- Федя, ты сказал, что когда отца моего вспоминаешь, тебе плакать хочется... Почему? Разве нет его? Ты его не видишь и не слышишь?
Федя резко закачал головой, волосы разметались, закрывая лицо, и глаза его стали иными: рассеянными, туманными,
- Он для меня везде есть: и тут и там!.. Ты - тут, он - там. - Подняв голову к небу, закрестился. - Пошли, Чепура, пошли!.. А ты, Егорий, бей рыжих тараканов...
Поплыл Чепура по сверкающим золотистым волнам тумана вниз, за ним, покачивая головами, последовали степенные коровы; дальше уплывая, они утонули в бело-розовой пене, и там, невидимый в тумане, Федя проиграл "атаку" - задние коровы заторопились и побежали на звук трубы. И тут же со двора крайнего куреня раздались пронзительный свист и крик:
- Ку-у-да-а?! Ты куда полезла каналья?!
И Егор, еще не освободившийся от чар такой редкостной картины природы и встречи с блажным Федей, вскинулся, потрясенный воспоминанием. Подобное утро однажды было! Только тогда рядом находился отец...
Ему было лет десять. Отец в отпуск приехал, и они не раз вместе на рыбалку отправлялись. В тот день, помнится, удалась рыбалка. Они потрясли вентеря, которые поставили с вечера на ерике... Живет в памяти то утро, не забывается.
Отец, сильный, коренастый, смешно двигая усами в такт гребкам, умело, тихо макал весла в спокойную воду и ласково пинал босыми ногами крупных сазанов, которые вскидывались на дне лодки. Речка была чистая, розовая от чуть поднявшегося солнца, а станица туманом, будто ватным одеялом, прикрыта. В тишине, негромко поскрипывая отсыревшими уключинами, плыла их лодка вдоль станицы, правя к выгону. Когда она ткнулась в берег, Егор выскочил из нее, накинул цепь на пень. Собрав рыбу в мешок и в сумку, они стали подниматься наверх по извилистой тропинке. В сплошном тумане, пахнущем кизячным дымом, только под ногами и было видно куда ступать. Отец оглядывался, весело спрашивал: "Ты здесь, сынок, не потерялся?" Потом они вышли на просторный, утоптанный скотом выгон. Отец вдруг засмеялся, поставил мешок с рыбой на землю и взял его на руки. Егор тогда вскрикнул от удивления: он словно бы вынырнул из молока на солнце. Они остановились как раз около Витютиного куреня, затопленного таким же легким молочным киселем. И тут на веранду куреня вышел сам Витютя, поддернул серые бумазейные подштаники и как свистнет, и как крикнет: "Ку-у-да-а?! Ты куда полезла, комолая?!."
Того и деда было: маленький, сухонький, как перезимовавший сверчок, а свистел и кричал - вся станица слышала. Тут Витютя увидел их, обрадовался, соскочил с веранды, увяз в тумане по глаза и, задрав голову, пошел пороть его узким горбатым носом.
- Дядя Виталий, никак не угомонишься ты: все свистишь и кричишь, как соловей-разбойник, станишников пугаешь! - сказал отец.
- Душа просит свистеть и кричать по утрам! - гордо ответил Витютя. Станишники послухают - поймут: ага, жив, мол, Витютя, черти его еще не взяли!.. Да и скотину пугаю, чтоб в огород не лезла. - Тут он исчез из глаз споткнулся о мешок с рыбой, - вынырнул из тумана и уже таким сладким, заискивающим голоском затянул: - Хорошо-о ты порыбалил, Алеша! Подкинь рыбки на ушицу, а?.. А то у меня ревматизма сырости боится - не могу я рыбку ловить.
- А чего это я стану тебе подкидывать рыбки - родич ты мне какой, что ли? - ответил отец, удерживая смех.
Он все еще продолжал держать Егора на руках над белыми волнами тумана.
Тут Витютя аж подпрыгнул от возмущения:
- Тетку твою родную держу - и не родич тебе?!
- А зачем ты ее держишь? Пусти! Ага, боишься, Удерет! - И оба захохотали: то, видно, была их старая шутка.
Услышав голоса, на веранду вышла бабка Матрена, старшая сестра деда Мини, спросила хмуро:
- Чего спозаранку хохочете?
- Тетя Мотя, приходите к обеду с родичем Витютей, ухи поедим, жарехи, ну и пропустим по рюмочке-две, - сказал отец. - Завтра отбываю. Закончился мой отпуск.
- Придем. Чего не прийти!.. Я-то пораньше приду, помогу Панёте стряпаться, - ответила она, сразу ожив, подобрев, и пошла в курень - нашла какое-то дело.
И Витютя повеселел в предвкушении сытного обеда и выпивки. Не удержавшись, свистнул еще раз, сложив как-то по-особенному свои широкие губы, но от крика удержался. И вот тут как раз к ним подплыл блажной Федя верхом на молодом тогда еще и резвом Чепуре. Он продудел что-то на подаренной ему Витютей кавалерийской трубе.
- Эх, Федя, не так! - разочарованно сказал Витютя. - Как я тебя учил? Дай-ка трубу, еще покажу!
Виновато улыбаясь, Федя подал ему трубу. Запрокинув голову, расставив кривые ноги в черевиках, Витютя мастерски. сыграл "атаку".
- Атака! Рассыпься лавой! - закричал он. - Вот так надо, Федяшка!
Коровы, задрав хвосты, вдруг сорвались с места и с мычаньем побежали по выгону вниз, к реке.
Федя взял трубу и, старательно надув щеки, удачно на. этот раз повторил "атаку". Чепура напряженно сопел, гребя и бросая передними ногами пыль себе под живот. Потом, взревев, он бросился вслед за коровами.
Отец и Витютя смеялись, как мальчишки. И он, Егор, все еще сидевший на руках отца поверх тумана, хохотал от всей души...
Когда то было! Чудесным образом все повторилось в это утро и лишь затем, чтобы помучить его: нет рядом отца, и нет той счастливой, со светлыми надеждами, жизни.
Хотел бы Егор, по примеру отца, спросить у Витюти, зачем он свистит и кричит по утрам - пугает станичников, да не повторить ему отцовской шутки: не то время, не тот Витютя... Но, гляди-ка, несмотря ни на что - не послаб дух старого чудака. Вот вырвался из лап фашистов и снова, хотя уже не так звучно, свистит и кричит - радует станичников, показывает: жив я! живы будем - не помрем!.. Вот каков он, его родич, железный, нержавеющий Витютя! Вот какие люди живут в родной станице!..
По-новому стал видеть он, иными глазами смотрит теперь на людей, слетела детская полуда с глаз, и душа прозрела: чувствовать, переживать стал по-другому. Прав был дед Миня!..
Но что же такое страшное увидел блажной Федя в его глазах, почему так испугался?.. Минины глаза, говорит, у него. Интересно!..
Снова слышит Егор знакомый свист и крик:
- Ёрка! Ты чего надолбой стоишь у моего двора и не заходишь проведать? Али я тебе не родич?
У Егора вдруг судорожно заходила грудь от внезапно нахлынувшей радости: словно сон чудесный, продолжало повторяться прекрасное утро, только главным действующим лицом в нем теперь был он сам. Едва сдерживая рвущиеся на волю приступы болезненного, горько-сладкого смеха, который мог бы легко перейти в плач, в слезы взахлеб, ответил:
- Да какой же я тебе родич?!.
- Как же так - какой?! - возмутился Витютя. - Бабку твою двоюродную держу - и не родич тебе?
- А зачем ты ее держишь? Отпустил бы!.. Ага, боишься - удерет?
И грустным был их смех - со слезами на глазах. Они обнялись. Худенький Витютя, легонький. В дверях показалась бабушка Матрена и заулыбалась сквозь слезы.
- Никуда она от меня не уйдет - она за мной как за каменной стеной, добавил Витютя, всхлипывая. - Заходи, Егор, в курень, погутарим, как бывалыча с Алешей, твоим отцом... В честь моего возвращения, а?
- Нельзя - я в правление иду! Ригорашев меня к вам в помощники определил. И вам туда надо, Виталий Севастьянович. В другой раз посидим.
- Ну да!.. А я забыл - эка голова!.. Жена, разжигай утюг, гладь мою амуницию. Быстр-ра-а! Я таперича - власть!
Гриня поджидал Егора у школы. Одет он был чисто, волосы прилизаны, в руке школьный портфельчик. А глаза - озорные, шалые.
- Страх берет, как подумаю шо с немцами придется балакать! - начал он с ходу. - Не так уж хорошо знаю я немецкий язык...
- Ну-ну, не трусь. Не иди на попятную. Будешь при атамане, и мы все, что надо, будем знать. Читай побольше на немецком... Тебе же много книг немка оставила, как лучшему ученику. Тренируйся как следует, а то знаешь, если напутаешь, не так чего-то переведешь, запросто повесят...
- Я не дамся! - вскрикнул Гриня, потрясая портфельчиком. - Я ношу с собой словари.
- Да ты не бойся: у коменданта наверняка есть переводчик. Ты будешь у своего дядьки-атамана на подхвате, вроде адъютанта
- А трудодни мне за это будут платить?
- Я же сам учетчик! Сколько тебе за день трудодней писать? Полтора? Два?
- Да пиши уж сразу три! Кореш ты мне или не кореш? Посмеялись и пошли. Смех смехом, но оба волновались изрядно, подходя к атаманской управе.
Около нее на скамье, врытой в землю, сидели два полицая. Басаляка и Климков. Басаляка, забулдыга и бабник, гулевый казачина; Климков - из раскулаченных, вернулся он в станицу сразу же с приходом немцев. Басаляка что-то проговорил Климкову, тот кивнул, посмотрев на них с прищуром. Гриня замедлил шаг, перекинул портфельчик из руки в руку и вдруг как гаркнет, надуваясь и вытаращиваясь на них:
- Ахтунг! Штэт ауф! Руссиш швайне, доннэр-вэттэр[11]!.. С вами здороваются переводчик и учетчик атаманской управы!
Климков вскочил в растерянности и тут же сел, зло ощерясь. А Басаляка, который продолжал сидеть, посасывая цигарку, засмеялся:
