Осознал себя у дома Чудака. Был уже поздний вечер. Первое, что ощутил, — горящие ноги и голод.
Чудак не может ждать меня, в моих услугах больше не нуждается — наверняка в тот же день, как я позвонил ему и рассказал о случившемся с матерью, он взял себе домработницу. И теперь прежде него я увидел её. Она выскочила в коридор, услышав поворот ключа.
— Саша, ты?! — воскликнула почему-то шёпотом.
Это была не домработница. Я узнал её, когда-то худышку, с лицом косули. Она была старшей медсестрой в его отделении, и это она сидела со мной послеоперационными ночами, она выхаживала меня. Изредка она приходила в гости к Чудаку, но всегда спешила уйти, едва я переступал порог дома. И лишь сейчас я догадался: много лет они терпели разлуку, чтобы не потревожить меня, дать мне возможность закончить институт.
Ни слова не говоря, я обнял её, немолодую, уже начинающую полнеть женщину, героически жертвовавшую ради меня собой и своим чувством к Чудаку, из-за которого, похоже, она и разошлась со своим мужем. И она поняла меня, услышала не сказанные «спасибо», «прости».
— Сонюшка, это Саша наконец?
— Саша.
— Накорми-ка нас поскорее! Думаю, он, как обычно, после целого рабочего дня в волка превратился! — Чудак вышел в переднюю. Приспущенные штаны, рубашка расстёгнута на голом животе.
— Совсем плохо? — спросил он. Заговорить я смог тогда, когда поел.
Я не судья своей матери. Но я — сын своего отца, и сожжена его жизнь.
И в этот раз я вернулся к матери — чтобы выполнить свой долг в знак благодарности за моё рождение и спать потом всю жизнь спокойно. Но теперь мать была для меня лишь телом, которое я должен кормить, мыть и — проводить в последний путь.
Она прожила ещё около месяца.
Я начал свою жизнь. Не как сын отца (гибель работ закрыла его путь для меня), я начал жить сам, по своему разумению.
Вот тогда, после похорон и поминок, с которыми мне помогли Чудак и Сонюшка, оставшись один в своей большой квартире, я решил победить все обстоятельства, вериги на теле и душе, обрести свободу от них, взорвать быт. Так родились уровни.
Больше всего в тот миг я хотел бы летать. Но не как лётчик, в цивилизованной кабине, с точной и тонкой аппаратурой, а как летит птица, полагаясь лишь на себя. Я решил построить такой прибор, который дал бы мне возможности птицы.
Отец ставил перед собой задачи, я называю их уровнями.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
— Значит, для тебя высший уровень — полететь? — голос матери.
А я ещё Саша. Ещё кормлю мать с ложечки, несу её поделки на рынок, стою долгий холодный день, зазывая покупателей, отчитываюсь перед матерью вечером — что удалось продать. Я вытираю пыль, готовлю обеды. Я хороню мать. И дарю Сонюшке самый красивый жилет в подарок. Но голос моей матери возвращает меня в моё тщедушное тело, припавшее к щели:
— Каждый человек наполовину женщина и наполовину мужчина. В Китае это называют гармонией — «инь» и «ян».
Не каждый. Только избранные.
— Ты бросил вызов Богу! — говорит мать.
— При чём тут Бог? Никому я вызова не бросал. Я даже не думал об этом. Просто делаю свою жизнь сам.
— Нет. Это Бог вложил в тебя и мужчину и женщину, ты только угадал Его замысел.
— Тогда при чём тут «бросил вызов Богу»? У тебя дурно с логикой. «Услышал Его замысел», «выполнил Его волю» или «бросил вызов»?
Как должен вести себя человек: быть послушным чужой воле или бунтовать? С точки зрения Сашиной матери, её клана поведение Саши — бунт и предательство.
Но у Сашиной матери лишь кружева, блузки, у моей — высший смысл.
Нет. У Сашиной матери ещё и ненависть. И у моей — ненависть: она ненавидит меня.
— Уйди, Саша, пожалуйста. Я очень устала. Ни слова не говоря, Саша идёт к двери.
Но ведь это материно поражение? Она не смогла возразить Саше.
Моя Птица летит к окну.
А что на улице?
Тюрьма.
Моя жизнь — тюрьма? Сашина жизнь — тюрьма?
Или моя Птица так выражает свой протест? Против чего? Против материных слов? Моих мыслей? Сашиного поступка?
Мать идёт в ванную. И снова падает ливнем вода.
Что это она заладила: чуть что — под душ?
Если смотреть сверху… Не из пыли дорога, из Света!
Другое измерение, другой отсчёт жизни.
Какая связь между изменением пола и тем, как мать поднимается из тела вверх, в Свет, а потом возвращается обратно в тело? Какая связь между Светом и тем, что Саша хочет лететь птицей? Может, птица — наш высший дух? Смотрю в небо и не вижу Света. Какие ответы могут удовлетворить Его, если это Он задаёт вопросы? Какие законы для жизни определил Он, если именно Он законы определяет?
Я уже лежу в кровати. И Птица пристраивается на моей груди.
Где таится душа? Что она такое? Это то, что гонит меня к матери?
Поменять пол — значит бунтовать, вырваться из стада людей? Значит себе присвоить ту силу, что есть лишь у Света?
Но я сам себе выбрал мать. Пришёл к ней на Землю, в её земную жизнь. Почему же тогда я так похож на неё, земную? Учительница биологии говорила нам о генетике. Какая связь между тем, что я выбрал себе мать, и генетикой, передающей похожесть плоти через гены от одного поколения к другому?
— Никакая логика не нарушена, нет. Конечно, ты бросил вызов Богу. Тебя Бог испытывал — дав женское тело. Ты выбрал более лёгкий путь. Чем он отличается от колеи твоей матери? Она зашорена. И тебе нужна колея. Ты называешь это бунтом.
С кем говорит мать? Саша давно ушёл.
В секунду оказываюсь у двери.
Мать стоит посреди комнаты, с волос на одежду и на пол стекает вода, и блузку её хоть отжимай, но она не замечает этого.
— Не у меня дурно с логикой, у тебя. Ты не только сын отца, но и сын матери, ты сунулся в колею!
При чём тут «колея»? У Саши нет колеи!
— Ты отказался решить задачу, предложенную Богом, — настойчивый голос матери. — Зачем-то Он дал тебе два пола. Это похлеще твоих уровней.
Мать идёт к входной двери и прижимается к ней.
— Правда, тогда мы не встретились бы с тобой, — едва слышный голос матери, — если бы ты принялся решать свою задачу как положено. Колея — один пол. Два — весь мир! Ты этого хочешь, этого?
Вернись, Саша! Скорее вернись, Саша! — молю я.
Звенит звонок.
2
Кажется, и мать решила, что это вернулся Саша. Обеими руками она пытается открыть замок, никак не может справиться. Но вот наконец раздаётся щелчок, и дверь распахивается.
Я не вижу, кто пришёл, я вижу лишь мать, тающую на глазах. Не струна натянутая, обмякшая плоть.
— Простите. Я не могу сегодня. Я знаю, приглашала. Простите, я больна.
И — щелчок двери, обозначающий начало новой матери для меня: она признаёт себя побеждённой, она обнаружила себя и, какими бы фиговыми листами теперь ни прикрывалась, больше от меня не спрячется.
