ставших истинно родными поэту, встречался он со Смирновой10 – умной и обаятельной женщиной, познакомившей его со многими литераторами того времени. В ней тоже промелькнул «вечный образ», но именно промелькнул. Как и Карамзины, и М. А. Лопухина, г-жа Смирнова осталась для него другом, и ей было посвящено немало стихотворений.
Но приближается трагический 1841 год и роковое 15 июля, отнявшее у России ее гениального поэта. Что-то трагическое и роковое нависает над М. Ю. Лермонтовым. Встретившая его в первой половине августа жена французского консула в Одессе, писательница и вдохновительница многих писателей и поэтов, Оммер де-Голль, пишет о нем во Франции, что этот «замечательный литератор и поэт, величайший после Пушкина поэт России, – не долго будет жить… Такие люди в России долго не живут…»11
Веселая жизнь «на водах», в Пятигорске, не рассеивает трагической тоски поэта. Лермонтов часто бывает в семье ген. – лейт. П. С. Верзилина12, где ухаживает за дочерью его жены от первого брака, Эмилией Александровной, но ухаживает шутя, не глубоко. Это ухаживание и шутки над «человеческим кинжалом» – Н. Мартыновым создают повод для ссоры, и дуэль уже неизбежна.
Тут, как последнее видение постоянного идеала, появляется К. Быховец13, которая сама пишет, что поэт любил быть с ней, потому что она напоминала ему В. А. Бахметьеву (Лопухину); ей посвящает он стихи: «Нет, не тебя так пылко я люблю».
В день дуэли, 15 июля, она по просьбе Лермонтова приехала в Железноводск и провожала его до Пятигорска, почти до места дуэли.
– Мы много гуляли, – пишет она. – Я ходила с ним под руку. На мне было бандо. Уж не знаю, какими судьбами, коса моя распушилась и бандо свалилось, которое он взял и спрятал в карман. Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем – ужасно грустил…
Это – последний, романтический эпизод в жизни Лермонтова. Через несколько часов он уже лежал мертвый у подошвы Машука, его друг А. А. Столыпин поддерживал на своих коленях голову поэта. Они были вдвоем, под ливнем и грозой: мертвый и живой, а «раскаты бури пели вечную память рабу Божию Михаилу».
Интересно, что и сама смерть Лермонтова таинственно связана с его единственной любовью – В. А. Лопухиной. Незадолго до дуэли написал он свое замечательное, пророческое стихотворение:
В полдневный жар, в долине Дагестана,
С свинцом в груди, лежал недвижно я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне;
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа моя младая,
Бог знает чем была погружена.
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той,
В его груди, дымясь, чернела рана.
И кровь лилась хладеющей струей.
Есть одно указание – частное письмо, где говорится, что В. А. Бахметьева-Лопухина, находившаяся тогда с мужем в Москве, действительно была на балу 15 июля. Она отличалась тогда слабым здоровьем, и мало кто обратил внимание на ее внезапный обморок. Когда привели ее в чувство, она сказала своей сестре:
– Я видела Михаил Юрьевич в крови на земле… Он умер!..14
М. Шапиро
Душа русской поэзии. М. Ю. Лермонтов. 1814–1841
Есть души, о которых сам Лермонтов сказал в «Демоне»:
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их.
Они не созданы для мира,
Как мир был создан не для них.
В высшей степени эти чудесные слова приложимы к самому поэту. В нашей литературе существует ложная традиция отождествлять Лермонтова с его знаменитым героем Печориным. Лермонтов будто бы в Печорине создал свой портрет.
Но тем, кто это утверждает, не приходит мысль, мог ли бы Печорин, если бы он был поэтом (курьезное сопоставление: Печорин и поэзия, кроме разве каких-либо злых салонных эпиграмм!), – мог ли бы, повторяем, Печорин, каким он нам представляется, – бездушный, злой эгоист Печорин, романтический пустоцвет с ледяной душой, позер и бретер Печорин, – написать, например, бессмертную «Молитву», в которой есть следующие строки:
.. Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника, в мире безродного,
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Стоит только представить себе Печорина, молящегося такими словами Пресвятой Деве, – за кого? За княжну Мэри? За Бэлу? – чтобы увидеть всю абсурдность отождествления Лермонтова с Печориным.
Одно дело быть, другое – казаться. Молодому юнкеру, а затем и офицеру, озаренному пламенем еще им самим неосознанного гения, с душой бурной и неуравновешенной, поэтически-нежной и самолюбивой, – во что бы то ни стало хотелось казаться холодным и светским, язвительным и бездушным. Этот образ был тогда в моде – с легкой руки Байрона и отчасти и пушкинского Онегина. Молодому юнкеру, у которого нежная душа поэта не раз страдала от соприкосновения с холодным светом, с его маленькими интригами и острыми жалами, хотелось казаться плотью от плоти этого бездушного света. И он создал вокруг себя легенду, легенду о Лермонтове – Печорине (как это должно было импонировать молодому поручику!), и эту мальчишескую легенду серьезно до сих пор обсуждают знатоки русской литературы.
Печорин – и глубинная религиозность Лермонтова; Печорин с его вивисекционными (в смысле психологическом) любовными романами и единая, вечная, бессмертная любовь Лермонтова к одной только женщине за всю его молодую жизнь – к Вареньке Лопухиной; Печорин – и пламенная человечность и жалостность Лермонтова, – похоже, не правда ли?
…И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет?.. Небо ясно;
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он… Зачем?
Может быть, и эти знаменитые слова из «Валерика» – в стиле Печорина?
Что греха таить: русские люди любят друг у друга находить плохое. И особенно охотно это делается в отношении своих великих людей.
Но если бы и к каждому из нас на всю жизнь и в глазах наших потомков привязали все, что мы себе приписывали, и особенно то, что мы говорили и думали о себе в ранней молодости, – картина
