получилась бы не из веселых, – во всяком случае, пошлее и бездарнее печоринской легенды…
Говоря о Лермонтове, никогда нельзя забывать, что он был совершенно исключительным гением, – одним из двух величайших русских поэтов.
Русские поэты вообще умирают молодыми, – это их какая-то роковая судьба, – за исключением весьма немногих. Никто из них у нас не дожил до блистательной, лучезарной старости Гете.
И Пушкин умер молодым, тридцати семи лет, в самом разгаре своего творческого гения, хотя ему самому казалось, что он уже клонится к закату, и он писал своей жене: «Пора, мой друг, пора, – покоя сердце просит». И в другом незабываемом стихотворении: «Отпряги вола от плуга на последней борозде»1.
Но Лермонтов умер еще на десять лет раньше: в 27 лет. Двадцати семи лет, – когда обыкновенные люди только собираются начинать свою жизнь взрослых людей, когда еще только складывается будущий человек.
Попробуем представить себе, что и Пушкин умер в лермонтовском возрасте. Тогда бы мир не знал: «Пророка» (1826), «Арапа Петра Великого» (1827), всех повестей Белкина (1830), «Истории Пугачевского бунта» (1830), «Дубровского» (1832), окончания «Евгения Онегина» (1822–1831), «Египетских ночей» (1835), «Каменного гостя» (1830), «Капитанской дочки» (1836), «Моцарта и Сальери» (1830), «Пиковой дамы» (1834), «Пира во время чумы» (1830), «Полтавы» (1828), «Песен западных славян» (1831–1833), «Русалки» (1832), «Скупого рыцаря» (1830), и целого ряда самых знаменитых лирических и других стихотворений Пушкина.
И теперь сравним двадцатисемилетнего Пушкина с двадцатисемилетним Лермонтовым… Или иначе: попробуем представить себе, чем стал бы для русской литературы Лермонтов, если бы он дожил хотя бы до тридцатисемилетнего возраста Пушкина. Но этого, впрочем, мы себе хоть сколько-нибудь конкретно представить не можем, ибо взлеты гения не могут быть предвидены обыкновенными смертными.
Из списка приведенных выше крупнейших и значительнейших произведений Пушкина видно, что талант его начинал зреть, приближаясь к тридцати годам и после этого срока. Точно также и талант Лермонтова только начинал, но в гораздо бурном темпе, зреть к концу его, столь молодой и так трагически оборванной жизни. Именно к концу ее его талант начал мужать и отчасти преображаться. Не оставляя своей несравненной, прозрачной, ни с какой (даже с пушкинской) несравнимой лирики, он начал переходить к историческим произведениям, к русскому народному творчеству. Он все более начинал осознавать себя русским. «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник, как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой». Это же подтверждают и «Два великана», «Бородино» (1837), «Родина» и др. Странно говорить о двадцатитрехлетнем мальчике, что он становился зрелым человеком, но Господь, зная краткость земной жизни этого метеора из иных миров, развивал его душу иными, не общечеловеческими темпами.
В этом именно возрасте, всего за четыре года до конца своего земного странствования, Лермонтов написал изумительную «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».
По поводу этого произведения Лермонтова я хочу сделать несколько неожиданное сравнение: мы все помним, как в «Войне и мире» Наташа Ростова в гостях у дедушки в имении танцевала русскую и, описывая ее пляску, Толстой замечает (точных слов не помню): «откуда могла эта шестнадцатилетняя графинюшка, воспитанная в светских гостиных, плохо говорящая по-русски, так проникнуться русским духом, так чудесно сплясать русский народный танец?»2
Это незабываемое место из Толстого невольно приходит на ум, когда задумаешься о том, как мог двадцатитрехлетний петербургский поручик, светский человек, мало видавший русскую деревню и бесконечно, казалось, далекий от русского народного творчества, – написать песню, точно совпавшую по строю, по ладу, по ритму, по содержанию – с русскими народными историческими песнями, но далеко превосходящую их по поэтической красоте?
В «Песне о купце Калашникове» судьба дала нам, как в отблеске предгрозовой молнии, – образ будущего Лермонтова. Того Лермонтова, которым бы он стал, если бы не разразилась гроза над его молодой головой, если бы в громе и молниях этой грозы не явился к нему Ангел Смерти Азраил3, которого он так поэтично описал.
Подтверждением того, что «Песня о купце Калашникове» является не единичным историческим произведением, служит показание современников и друзей Лермонтова о том, что великий поэт и писатель совсем незадолго перед своей смертью задумал написать большой роман из эпохи Петра Великого. Что это было бы за гениальное произведение – трудно представить себе даже тем, кто любит Лермонтова более всех земных поэтов.
Это приводит нас к вопросу о лермонтовской прозе. В течение многих лет «Героя нашего времени» (написанного, кстати, за год до смерти Лермонтова – 1839–1841) рассматривали в русской литературе, главным образом, с точки зрения содержания и особенно типа Печорина – одного из родоначальников «лишних людей». Но лишь за последние годы стали, наконец, обращать внимание на совершенно неповторимое совершенство лермонтовского литературного стиля, – на что следовало бы, конечно, обратить внимание много раньше. Опять и здесь – пресловутая «печоринская легенда» затмила драгоценный клад.
Кто любит лермонтовскую прозу, тот пусть время от времени перечитывает ее, особенно бесподобную «Тамань». Он тогда изумится этому прозрачному, богатому, несравненно художественному, вполне нам современному (гораздо более, чем пушкинский и язык многих позднейших писателей) лермонтовскому литературному русскому языку, который превосходит даже классический тургеневский язык.
Я бы сказала, что одна из линий русской литературы, наиболее «прозрачная», литературно-совершенная, прекрасная по стилю, – идет от Лермонтова через Тургенева к нашему современнику Бунину, – в стихах более холодному, чем Лермонтов, в прозе – более страстному, чем он.
Бунин, любящий Лермонтова, собирается писать о нем книгу4.
В этом сознательном или бессознательном стремлении к совершенству стиля – нечто от Запада, – недаром Тургенев был наибольшим западником среди наших великих писателей. А Лермонтов – этот начал с романтического байронического Запада и кончил глубинами русского национального духа.
Недаром в этом литературном совершенстве виден Запад: другие наши великие писатели, в первую очередь Достоевский, за красотой литературного стиля вовсе не следили, да и невозможно представить себе надрывы Достоевского, описанные совершенным русским языком. Тут его взвинчено-нервный, зачастую неправильный язык придает особую силу его потрясающим творениям.
Да и Толстой с его необычайной художественностью, чистоскульптурной манерой письма, особенно сказывающейся в каком-нибудь маленьком сравнении, небрежно оброненной фразе, как будто случайной подробности, – и он не следил за стилистическим совершенством. В этой выпуклости, в этой его скульптурности продолжателем Толстого является в современной литературе Алданов5, о чем мне приходилось писать раньше.
Гоголь – тот сам по себе. От него пока «линии» не пошло, – уж очень он своеобразен со своим русско-малороссийским певучим языком и неповторимым стилем.
Но вернемся к Лермонтову.
Я здесь не задаюсь целью хоть сколько-нибудь подробно писать
