Как можно более подробно я описал внешность Маленького Мужика, записал несколько теорий, касательно его происхождения, но все они больше походили на низкопробные заголовки соответствующих статей. Узнал о предыдущих гостях из других городов. Выяснилось, что им не разрешалось его фотографировать, только смотреть, в лучшем случае – нарисовать с натуры. Оказалось, Мужик страшится вида современной электроники.
Попытки же заговорить о самом Мужике с прочими жителями снова ни к чему не привели. Всем как будто бы не было никакого дела до того, откуда у них появилось это необычное существо. Кто – то и вовсе сразу же предлагал сменить тему, зато охотно рассказывал о сортах овощей, которые растут у него на грядке, о самых богатых на грибы лесах в этой местности и о том, как тяжело им зимой. Словно у всех стоял мораторий на эту тему. Показать приезжим гуманоида – пожалуйста, но рассказывать о нем, – ни в коем случае!
С другой стороны, я не первый и уж точно не последний, кто одолевает их подобными расспросами, поэтому их тоже можно понять. Правда, в таких случаях гораздо более вероятен гнев, чем гробовое молчание.
«Стиций будет за нас»
Стиций, действительно, выжил. Тогда, во взорванном доме, он успел проснуться. Точнее, его поднял будильник из тротила, заведенный не им. Стиция подбросило на кровати, шлёпнуло об стену, осыпало стеклом из окон, а сверху уже начала обрушиваться крыша. Он, еще не продрав глаза, метнулся к спасительному люку (всегда держал открытым, когда был дома), ведущему в подвал, где были заготовлены припасы на время пожара. Дом горит не больше трех часов – потом он тлеет, и можно и выбираться.
В доме оказался именно Стиций. Телефон у него на время взял напарник – поиграть в змейку; Стиций тогда пошутил, что это поверье всех телохранителей – кто пройдет змейку с первого раза, получит самого безопасного и щедрого хозяина. Когда началась заваруха, было не до телефонов и змеек, напарника подстрелили и утопили. А Стиция взорвали – не их был день, одним словом.
Он собирался выбраться за границу, в Германию. Сначала в Литву, там в Минск, потом до Бреста и в Польшу. Не получилось: повязали еще в Вильнюсе.
– Ваша верхушка обезглавлена. Спонсоры обанкрочены. Судьбу Вашего напарника Вам рассказали? Итак, Стиций, Вам слово. Что будете делать дальше? – Нагрузил его словами Александр.
Вера Марковна, Геннадий Петрович, Игорь и некоторые незнакомые члены команды Александра присутствовали при этом допросе – суде.
«Шрам на левой половине лица и кистевые ожоги. Никогда не видела ничего более мужественного, – подумала Вера Марковна. – Но, оказывается, мужественное не всегда есть сексуальное».
– Что со мной делать? Убивайте. – У Стиция хватило смелости обвести глазами всех присутствовавших. – Я ваш. Не пойму, почему вы меня еще держите на этом свете? Почему не убили при задержании?
– Вы правы. Но задаете слишком много вопросов. Похвальная уверенность для смертника. Вы еще выпейте два стакана водки и закусите после второго. Но последнего желания у нас для Вас не будет. У нас к Вам деловое предложение. – Начал мягкий прессинг Александр.
– Перевербовка? Нет, спасибо. – Обнаглел Стиций.
– А причем здесь перевербовка, ты и так уже наш. И вроде как, и не наш. Ты разберись, падла! – Александр начал волноваться. – Геннадий, Вам слово. Выйдем, оставим их.
Геннадию Петровичу было поручено провести с кротом – преподавателем воспитательную беседу. Конечная цель – окончательная перевербовка в ряды службы безопасности по кадрам ЛИЭП. «Людей в Прибалтике не так много, а хороших еще меньше. Не хотелось бы кадрами разбрасываться. Если у Вас, Геннадий, ничего не получится, мы его убьем – ничего не поделаешь. Удачи!» – сказал ему накануне поимки Стиция Александр.
«Вот так – от меня впервые зависит конкретная человеческая жизнь, – думал Геннадий. – Сколько я зарезал, сколько перерезал опосредованно, через СМИ: сколько голов улетало, сколько людей выживало благодаря моей информации. Было не страшно. А сейчас, вот поди ж ты, буксую немного даже. Один на один с электоратом. Ну, вперед! Живы будем – не помрем».
– Стиций, дружище. Хорошо, что я на твои лекции не ходил, да. Какая ты сволочь в отношении Веры Марковны. Ну ладно, тут я вам не указ, а она мне не жена. Пока что. Можешь не оправдываться. Хочешь, я тебе песню спою? Слушай.
Геннадий присел на край стола. Стиций поднял голову. Запел.
О, сколько дорог мною пройденоВ нелегкой разлуке с тобой.И вот я пришла, моя родина,К тебе в этот час роковой.Душа твоя в ранах и ссадинах,И снова страдает народ.И новой дороги не найдено,А старая в бездну ведет.Ты знала царей и юродивых,Терпела тиранов вождей.Стоишь предо мной, моя родина,Хоть голая, но без цепей.Но канут во мглу ночи черные.Ты светом людей озаришь.Взойдешь, молодая и гордая,И вновь этот мир удивишь!За что ж доля – кручинушка?За что столько горя и бед?!Горжусь я твоими мужчинами,А женщин добрей в мире нет!Хочу я тебе, моя родина,Хотя б этой песней помочьМолюсь за тебя, моя родина,И плачу, как блудная дочь.Россия! Я верю в твои силы.Узнаешь ты, где правда, а где ложь.Россия, настанет день, Россия,И ты святые крылья обретешь!Россия! Я верю в твои силы.Узнаешь ты, где правда, а где ложь.Россия, настанет день, Россия,И ты святые крылья обретешь!
«Хм – м. Неожиданно, – Стиций вдумался в слова, которые были патриотичными, но не слащавыми. – Такие бы хорошо звучали на баррикадах Белого дома или на «Нашествии»». – А кто автор? – спросил вслух.
– Пугачева!
«Не верю, по – моему, это Успенская. Хорошо, попробуем ответить», – подумал Стиций.
Только вымолвишь слово «Россия»,а тем более «Русь» – и в башкутотчас пошлости лезут такие,враки, глупости столь прописные,и такую наводят тоскуграфа Нулина вздорное чванство,Хомякова небритая спесь,барство дикое и мессианство —тут как тут. Завсегда они здесь.И еврейский вопрос, и ответызачастую еврейские тож,дурь да придурь возводят наветы,оппонируют наглость и ложь!То Белинский гвоздит Фейербахом,то Опискин Христом костерит!Мчится с гиканьем,лжётся с размахом,постепенно теряется стыд.Русь – Россия! От сих коннотацийнам с тобою уже не сбежать.Не РФ же тебе называться!Как же звать? И куда ж тебя звать?Блоку жена.Исаковскому мать.И Долматовскому мать.Мне как прикажешь тебя называть?Бабушкой? Нет, ни хрена.Тёщей скорей. Малахольный зятёк,приноровиться я так и не смогк норову, крову, нутру твоемуи до сих пор не пойму, что к чему.Непостижимо уму.Ошеломлён я ухваткой твоейширью морей разливанных и щей,глубью заплывших, залитых очей,высью дебелых грудей.Мелет Емелька, да Стенька дурит,Мара да хмара на нарах храпит,Чара визжит – верещит.Чарочка – чок, да дубинушка – хрясь!Днесь поминаем, что пили вчерась,что учудили надысь.Ась, да Авось, да ОкстисьЧто мне в тебе? Ни аза, ни шиша.Только вот дочка твоя хороша,не по хоро’шу мила.В Блока, наверно, пошла.
– Тимура Кибирова, точнее тогда еще Запоева, я лично знаю, однокашник, но не все его стихи люблю, – сказал Стиций. – Поэтому кое – что пропущу.
Геннадий присел в кресло. Стиций поднялся. Декламация продолжилась:
Ну, была бы ты, что ли, поменьше,не такой вот вселенской квашнёй,не такой вот лоханью безбрежной,беспредел бы умерила свой —чтоб я мог пожалеть тебя, чтобыдал я отповедь клеветникам,грудью встал, прикрывая стыдобу,неприглядный родительский срам!Но настолько ты, тётка, громадна,так ты, баба, раскинулась вширь,так просторы твои неоглядны,так нагляден родимый пустырь,так вольготно меж трёх океановразвалилась ты, матушка – пьянь,что жалеть тебя глупо и странно,а любить… да люблю я, отстань.
Повисла почти неловкая пауза, какая бывает между незнакомыми людьми, которые вдруг взяли и открыли друг другу свои секреты. Стиций выговорился, и слеза подступила к горлу. Геннадий насупился.
Зазвонил мобильный телефон Геннадия Петровича, и очень не в тему включилась случайно громкая связь:
– Это Деловая Москва? – раздалось в трубке. Номер определился какой – то российский, прямой московский, ранее не известный.
– Это «Безработный Таганрог». – Резко ответил Геннадий. Схлопнул телефон и повернулся к Стицию. – Ну, что, мы друг друга поняли, как я вижу?
Геннадий вышел к Александру:
– Стиций будет за нас.
– Точно?
– Железно.
Последнее дело варёных
Оставалось пять дней. Что делать?
Можно погулять по Риге. Что тут интересного? Статуя Свободы, Рижская телебашня, здание Академии наук, Домский собор, несгибаемая Церковь Святого Петра, церковь и казармы Екаба, Пороховая башня, три дома на Маза Пилс – «Три брата», Шведские ворота (купец прорубил их, вошел, как римский победитель, но почему за собой не заделал, чтобы победа не ушла?), «домик городского палача», Латвии Дом Черноголовых. Да нечего смотреть! Я что, историк?
