времени, не отходила от окна.
Пусть Андрей потерян навсегда, пусть он живет с другой, и никогда она, Тося, не сможет его назвать своим… Но может быть, он хоть проедет мимо, и она издалека увидит его, по-прежнему самого лучшего на свете… Может, хоть какую-нибудь весточку даст он ей, что не забыл ее совсем, что помнит…
А сегодня Тосе так нужна эта весточка!
Вот он, Федька, стоит рядом и смотрит на нее жадно и просительно, и в его голубых навыкате глазах вспыхивает то страсть, то мольба.
Где же ей, исстрадавшейся и одинокой, взять сил, чтобы устоять против натиска этого единственного не желающего покинуть ее человека, против его ждущих и молящих глаз и жадных рук, против слез, молений и проклятий матери?!
Федька приходит каждый вечер, и Тося, выполняя обещание, данное матери, не уходит, не отворачивается. Она даже отвечает на вопросы, говорит «да», «нет», а подарки, которые он каждый раз приносит, хоть и не притрагивается к ним, но и не отвергает. Вон они все лежат на большой вазе, специально для этого матерью поставленной. Конфеты… Орехи… бусы… серьги…
Федька с каждым разом делается смелее, он уже не только глядит на нее с вожделением, он берет ее руку, гладит, пытается обнять. У Тоси уже нет сил каждый раз отталкивать его, отбрасывать его жадные, приобретающие над нею с каждым разом все большую власть руки. Нет, Тося не позволяла сначала ему это. Но мать, однажды увидев, как дочь сердито отвела Федькину руку, строго, со злостью прикрикнула:
— Антонида! Постыдилась бы!
И Тося постыдилась… Она уж больше не отмахивает Федькиных рук. Вся сжавшись, сидит она, чувствуя на себе недобрый взгляд Федьки, вспоминает в это время другие руки, сильные и бережные. И лишь, когда руки Федьки делаются совсем нестерпимыми, Тося, собрав силы, увертывается, встает с того места, где сидела, и, с негодованием глядя на Федьку, переходит на другое место.
Федька же, этот не знающий ни стыда, ни совести забулдыга, не одной девушке искалечивший жизнь, почему-то смущается ее негодующего взгляда. На какое-то время он утихомиривается и выпускает ее из рук.
Сегодня, войдя в горницу, с усмешкой положив на полную доверху вазу свои подарки, он по-хозяйски зажег лампу и с обидой в голосе спросил, взяв своими цепкими, обросшими рыжим пушком пальцами вялую Тосину руку.
— Ежели у человека жизня решается, то можете вы, Антонида Фоминишна, хоть единожды поговорить с ним в открытую и по-человеческому, а не вздыхать бесконечно?
— Не надо, Федя… Ну, о чем нам говорить? — пытаясь отнять свою руку, едва слышно промолвила Тося.
— Как о чем? До каких же пор я буду слышать от вас одни только жестокости? Неужели я в своей верности не заслужил от вас доброго слова? Ну, поверьте вы моей любови хоть единожды, христом богом вас прошу в последний единственный раз!
— Ты же знаешь, Федя, что никакой мне любви твоей не надо, — тихо сказала Тося.
— Ах, вам не надо! Тогда что же вам надо? — все настойчивее подступая к Тосе, шептал Федька.
Испуганная сегодняшней его настойчивостью, Тося встала и перешла от окна по другую сторону стола.
— Федя… — тихо, стараясь подействовать на его совесть, сказала она. — Ну как ты можешь добиваться девушки, которая тебя не любит! Ведь нехорошо же это, нечестно!
— А если эта девушка меня жизни решила?! — страстно отвечал Федька, следуя за ней и не выпуская ее из рук. — Если я из-за нее всякое разумение потерял?! Ни сна не знаю, ни покоя! В холодные края угодил, скитался по белу свету, как ворюга али волк лесной, и… все про ее одну мечтал?!
— Но я не хочу, не хочу выходить за тебя! — прерывающимся голосом твердила Тося. Сделав последнее усилие, она вырвалась из Федькиных рук и, как затравленный зверек в поисках спасения, метнулась по горнице и забилась в тесный уголок между спинкой широкой, деревянной кровати и голландкой. — Ты же знаешь, — почувствовав себя несколько увереннее, начала она снова твердить, с упреком глядя на Федьку, — знаешь, что не полюблю никогда, что не только ты, а весь белый свет не мил мне с тех пор, как…
— С каких это пор?! — мгновенно меняясь, взвизгнул Федька, хищным зверем кидаясь на нее. — С тех пор, как Андрюшка тебя бросил? Так што ли? Говори! — безжалостно тряс он ее за плечи. — Все его забыть не можешь?! Его помнишь?! Его ждешь?! — злобно, сквозь зубы цедил он ей в лицо. — А я вот не гнушаюсь тобой после него, я на все согласный, лишь бы моя была! А ты, дура, все его ждешь! Все ждешь!
Не зная, куда деваться от стыда и горя, Тося, откинувшись на спинку кровати, последним усилием отстранилась от Федьки и в ужасе закрыла лицо руками.
Взбешенный ревностью и сопротивлением Тоси, Федька притиснул ее всем телом в угол и, стараясь оторвать от лица руки, с жестокой радостью бессвязно хрипел:
— Он с Нюркой наслаждается… На руках ее носит… Тебя, дуру, и не любил никогда… просто потешился и бросил… а теперь смеется передо всей деревней… а ты все ждешь его… ты мне его объедков отдать не хочешь…
— Неправда, неправда! — сразу отняв руки от лица, крикнула Тося, с ненавистью глядя на Федьку. — Неправда, не такой он!.. — и зарыдала, вконец обессилев.
Федька жадно впился в полуоткрытый, вздрагивающий в рыданиях рот, трясущимися руками принялся рвать на Тосе кофточку, нащупывая теплые груди…
…При свете лампы-«молнии» чистыми каплями росы блеснули на побледневших щеках Тоси две крупные светлые слезинки и скатились на смятую подушку. Холодно проследив за их падением, Федька мстительно и торжествующе усмехнулся.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Анна Константиновна собрала в школе отпущенных на каникулы учеников, подробно рассказала им о коллективизации, о решении партии и о том, что еще Ленин завещал крестьянам объединиться в кооперативы, чтобы совместно победить нужду и голод.
— Конечно, мы еще маленькие, — ласково улыбаясь своим ученикам, говорила Анна Константиновна, — но и мы посильно должны помогать старшим. А главное — надо разоблачать сплетни, которые кулаки про колхоз распускают, объяснять родителям, что
