Женщины посмотрели на него.
— Это, наверно, чудесно — быть ученым, — сказала его соседка и засмеялась, словно заворковала.
— Мы даже об атомной бомбе ничего не знаем, хотя она, кажется, может превратить в пыль половину земного шара, — сказала другая женщина и улыбнулась ему.
— Не половину, а весь шарик.
— Ужас какой.
Он ощутил близость женщины, услышал запах ее духов и косметики. Сердце у него защемило. Потом он почувствовал прикосновение женской ноги. Неужели она толкнула его ногу? Нет, нет, это невозможно!
И все-таки это так. Теперь нога женщины нажала на его пальцы.
— Простите, — сказала она и убрала ногу. — Наверно, ужасно интересно быть ученым в наше время.
— Я совсем не ученый. Я простой инженер.
— Ты же заведуешь большим отделом, — поспешил Каллэ.
— Там занимаются обыденными делами.
— Мне было бы страшно интересно каждый день создавать новое, — вздохнула соседка и прижала ногу к его ноге. Сначала он боялся отодвинуться, думал, что это случайно, ведь столик-то маленький. Но прикосновение становилось все теснее. Его нога занемела. Потом занемело все тело и мысли стали беспокойными. Дух перехватило. О чем она только думает, эта женщина? Я ведь старый человек, и это приличный ресторан.
Каллэ предложил взять еще по порции, прежде чем здесь закроют.
Они заказали.
Каллэ смотрел на часы. Он стал разглагольствовать о том, что время обслуживания в финских ресторанах слишком коротко. Вечер ведь только начинается. И старому человеку не уснуть сразу, вернувшись домой из ресторана.
— Правда, Хейкки?
Он быстро кивнул и ничего не ответил. Каллэ продолжал. Каллэ хотелось посидеть подольше. По-домашнему. Именно так. Ему стало очень весело. Но чертовы финские рестораны... Знать бы какое-нибудь место, но он не знает... Настолько, к сожалению, занят службой, что некогда знакомиться с такими местами, а если пару раз в году удается освободиться...
— Можно бы пойти к нам и сжарить яичницу, — предложила соседка Каллэ.
— Ни в коем случае. Два таких старых дяди. Мы помешаем вашим домашним и нарушим ваш сон.
— У нас с Лиисой небольшой служебный бокс, — сказала соседка Каллэ и указала на женщину, сидящую рядом с Хейкки.
— Это не квартира, а просто кухня и комната, именно служебный бокс, но если господа согласны, то добро пожаловать, — сказала его соседка.
— Я в командировке, для меня это, конечно, будет очень приятное развлечение.
— Я в отпуске, — сказал Хейкки Окса, он почти выкрикнул это. Каллэ взглянул на него с беспокойством, а он чувствовал только одно — его колена касается колено.
Ему хотелось замычать, но он усмирил себя.
Я не чувствую собственных членов. Вот что значит — сам не свой, или как это говорится. Я уже не я, а кто-то другой. Чужой. А может, именно это и есть настоящий, а чужой — тот, которого я считал собственным «я» больше шестидесяти лет? Так, кажется, утверждают психологи. Это и есть то самое. Нет, черт побери. Надо расплатиться и уйти.
— Мне пора домой.
Сказал все-таки. Теперь можно поднять голову и посмотреть каждому в глаза.
— Домой, так рано?
Почему она так говорит и так смотрит на меня? Склонила голову и глядит. Теперь она берет мою руку и прижимает свою ручку к моим пальцам.
— Официант, получите. Пожалуйста. Не надо сдачи. Спасибо.
— Доктор уже уходит?
— Послушай-ка, Хейкки, ну куда тебе торопиться?
— Пора. Мне что-то нездоровится.
Надо встать, быстро. Надо. Сначала руку. Как я решусь ее поднять, когда на ней лежит другая рука? Надо решиться. Не могу же я остаться. Девушка такая молоденькая... Могла бы быть мне дочерью...
— Спокойной ночи, милые девушки, я ухожу.
Голова пошла кругом. Она придвинула свое лицо совсем близко и чуть ли не в рот мне сказала спокойной ночи. Губы раскрыты. Почему я весь дрожу? К счастью, все кончилось. Оглянуться в дверях? Страшно. Оглянусь. А она смеется. Смотрит мне вслед и смеется. И подружка смеется. Вместе хихикают. Нагло так. Сначала соблазняла и распаляла. Совсем меня смутила. Им легко смеяться над старым, беспомощным человеком.
3
В прихожей он разделся и на цыпочках прошел в кабинет, оттуда прокрался к дверям спальни и прислушался. Из спальни доносилось ровное дыхание Кристины. Когда он забирался в постель, Кристина даже не шевельнулась. Она привыкла к тому, что он засиживается в кабинете далеко за полночь, и не просыпалась, когда он ложился.
Проснулся он от запаха кофе, почувствовал себя бодрее обычного и вскочил с постели. Потом вспомнил вчерашнее и заглянул на кухню. Там мурлыкала Кристина.
— Доброе утро.
— Вот это да. Я даже не помню, когда ты спал дольше меня. Садись пить кофе.
— Спасибо.
— Ты, кажется, поздно вернулся? Я заглянула к тебе в кабинет в половине двенадцатого, тебя еще не было. Вот так история. Довелось однажды поглядеть на тебя спящего.
Кристина ни о чем не догадывалась. А шапка? Шапки не было.
— Газеты посмотришь?
— Это уже попало в газеты?
— Что попало?
— Ничего. Я просто... Это вот, я спутал,
— Пей же, надо скорее ехать. Эса уже звонил,
— Куда ехать?
— На дачу, конечно.
— А разве сегодня воскресенье?
— Сегодня троица, Пентти приедет, и Оскари, и Кайса — все приедут на дачу... Кайса с детьми, кажется уехала уже вчера. Эса скоро заедет за нами,
— Я не... Мне надо...
— Ах да, прости, пожалуйста, я совсем забыла, у тебя же юбилей.
— Какой юбилей? — удивился он. Он надеялся застать сегодня директора или Хурскайнена и попытаться что-то сделать. Ему хотелось побыть одному. Может быть, он заглянул бы в клуб — в кои-то веки, — но никакого юбилея он не мог припомнить.
— Ты же еще на пасхе получил приглашение — собраться всем на троицу, — напомнила Кристина. — Ох, прости, пожалуйста, я совсем забыла приготовить твой фрак.
— Не надо фрака, обычный костюм.
— А где приглашение?
— Не помню.
— Ты уверен, что там не говорилось о фраке?
— Да... да, уверен, в прошлый раз тоже фраков не было.
— А теперь, может быть, будут, ведь это же сорокалетний юбилей.
— Нет, — сказал он, вообще не намереваясь туда ходить. Он был там десять лет назад, сразу после войны, и решил, что через следующие десять лет не пойдет.
Потому и забыл об этом. И не пойдет. Пусть себе Кристина думает, что он туда собирается. А он проведет день в одиночестве, почитает и подумает. Если придется, сходит в клуб, опрокинет стаканчик и вернется домой, вскипятит чай, возьмет Хокусаи или какого-нибудь средневекового художника и будет смотреть. Просто смотреть.
Когда Кристина и Эса уехали, он позвонил Хурскайнену. Никто не ответил. Позвонил директору. Тот тоже видно, уехал на дачу.
Он начал просматривать утренние газеты, но это скоро ему прискучило.
У всех газетчиков одна страсть, и это делает газеты противными. Они объявляют хвастливых бездарей и надменных, скучных личностей национальными героями. Он вспомнил о торжественном заседании, посвященном сорокалетию. Пойти туда значит встретиться со своим прошлым. Полтора десятка старых баб, брюзгливых и седых, которые одновременно с ним попали в университет из некоего мужского лицея и, может быть, были когда-то мужчинами. Теперь они ни о чем другом, кроме добрых старых времен, не говорят. А это доброе старое время, которое они имеют в виду, было полно таких же потуг, таких же заискиваний, попоек, невежества, вранья, таких же двусмысленных анекдотов, как нынешнее. Только половину этого они перезабыли. Им запомнилось похмелье, оно маячило в их памяти, как золотое время, но о наступившем утре они забыли. Вот и все.
Он не пойдет в это общество лживых пасторов, навязывающих анекдоты аптекарей и надутых полковников.
Заметив, что снова думает о прошлом, он почувствовал горечь. Он тоже стар и бессилен.
С карандашом в руке он начал делать подсчеты.
Если бы проработать еще три года, можно бы скопить столько, чтобы купить тот хлев и разводить шампиньоны.
Вот так-то.
Сдастся ли он, или станет сопротивляться и будет отстранен?
Может быть, он неправ. Но ему и не нужна победа собственных идей. Он хочет делового разговора о проекте. Это важнее всего. Успех науки зависит от того, насколько удается преодолеть ее ошибки в свободной дискуссии. И в науке, и в любом проекте это гораздо важнее, чем непогрешимость отдельного ученого или проектировщика.
Такова участь всех думающих людей в современном мире. Судьба интеллигенции и просвещения тоже этим определяется. Тем, что люди обмениваются мнениями, ошибаются и бодро начинают сначала, а не тем, что безошибочно мчатся вперед, как экспрессы. Такое нынче невозможно. Образованный человек все чаще говорит: истина не однозначна. Он не может сказать, подобно политику: вот это — правда, дело обстоит вот так. Ему приходится говорить: это дело не однозначно.
