– А зачем нужен террорист в Варшаве, Мара? Это называется. «Центральный акт»! Кто-то из руководителей государства, армии – или иностранный гость не ниже министра. И еще. Меня тренировали в Рейхе, и был я там, кажется, не один раз.
– В Рейхе, значит? А как ты относишься к Гитлеру? Говори первое, что в голову приходит!
– Ему удалось очень многое. Всего за несколько лет Германия стала самой влиятельной страной в Европе, такое не под силу ни Сталину, ни бывшему Дуче, ни Рузвельту. Однако. Рейх только для немцев – как и Польша для одних поляков. Будет большая война, и Гитлера уничтожат. Но пока он может быть союзником. Против России, против Польши.
– Хватит, Антек-малыш. Вот ты сам все и рассказал.
* * *
Он лежал на кровати, глядя в пустой потолок, и думал обо всем сразу. Это оказалось неожиданно легко. Мир вырос, стены словно расступились, исчезли пол и потолок, уступив место бездонному звездному простору. Светила – и планеты возле них. На одной, маленькой, почти незаметной, он родился и вырос. Но есть и другие, там тоже живут люди – или почти люди. Они уже пришли сюда, на Землю, они сильнее и мудрее. А еще они чего-то желают, планируют – и действуют. Он, бывший гимназист, увидел немного, самый краешек, но и этого хватало. Невероятная мощь холодного чужого разума, для которого гибель миллионов – статистика.
И девушка по имени Мара. Она им служит. Или. Или совсем наоборот? Не все ли равно марсианам, кто победит – Россия или Польша? А вот Маре не все равно.
А если. Марсиане мистера Уэллса прилетели на Землю – и попали в плен вместе со своими треножниками. И теперь просто выполняют приказы?
Мысль вначале показалась дикой, совершенно невероятной, однако новый мир, ему открывшийся, был тоже невероятен. В бесконечности возможны любые, самые фантастические варианты.
Среди мириадов планет и звезд он сам, бывший гимназист, маленький небесный камешек. Законы гравитации неумолимы, его втянуло на орбиту – на чужую орбиту. Лети, камешек, лети! Но Космос далеко, за облаками, а зеленоглазой девушке нужен хороший стрелок именно здесь, на Земле. Никуда он не убежал, вокруг все то же – жизнь, смерть и война.
А еще – Мара. Если по-польски – призрак, кошмар, гибель. И по-русски так, и на его родном тоже.
Не уйти, не спрятаться. Войнушка-военка, что в тебе за сила? Тот, кого полюбишь, тот, кого полюбишь, – В хладной спит могиле.
7
Американцы – они богатые и глупые, а еще ни слова не понимают по-французски. К тому же упрямые, втемяшится что-то в их американскую башку – пулей из «кольта» не вышибешь. С ними лучше не связываться, все равно на своем настоят.
Богатый глупый американец, ни слова не понимающий по-французски, решил повидать Ниццу.
– Oh, Nice, о-oh!
Не хватало лишь полудюжины тяжелых чемоданов, которые каждый уважающий себя богатый и глупый американец обязательно возит с собой. Не сложилось, чемодан всего один, и тот маленький, остальные, вероятно, в багажном вагоне. Все прочее же вполне соответствует – крупная купюра, утонувшая в ладони проводника вагона первого класса, надменный вид, указующий перст, воздетый к небу.
– Oh, Nice, о-oh!
Маленький седой старичок, аккуратно одетый, при галстуке-бабочке, поначалу даже испугался. Сосед по купе громогласно приветствовал его не слишком понятным: «Hello-о-о old chap!», затем из чемодана на столик спикировала бутылка (естественно) виски. При этом сосед улыбался совершенно людоедским образом, а на все попытки заговор ить с ним на приличном английском, отвечал одним и тем же:
– Oh, Nice, о-oh!
Виски американец пить все же не стал. Заказав у проводника кофе («Coffee! Did you get it?»), он им и удовлетворился, после чего повернулся к окну, за которым мелькали парижские пригороды, и принялся негромко, но с чувством напевать нечто печальное, но истинно американское:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390}) Он был одиноким ковбоем, Отважным, надежным, простым, И храброе, верное сердце Он отдал глазам голубым. Была уж назначена свадьба, Остались недолгие дни, Но кошка меж них пробежала, Внезапно расстались они.[32]
Когда дело дошло до могильного холмика, к которому друзья подвели безутешного ковбоя, американец смахнул рукавом набежавшую слезу.
Глаза голубые закрылись, Проститься была не судьба, О Джеке она помолилась, Его перед смертью звала.
Старичок проникся. И дикари чувствовать умеют! С тем и оставил всякие попытки наладить с соседом контакт, погрузившись в купленный в привокзальном киоске журнал.
– Oh, Nice, о-oh! – меланхолически отреагировал на это богатый глупый американец и тоже достал газету – «Нью-Йорк таймс» недельной давности. Иной на все том же вокзале – Лионском, откуда отходил поезд до Ниццы, купить не удалось.
Одинокая бутыль дрянного поддельного виски скучала на столике, гадая о своей судьбе.
* * *
В невидимок, идущих по моим следам, я так и не поверил, но то, что ведут меня плотно, не сомневался. Как вычислили? Даже моя машинистка в Вашингтоне не знала точный маршрут. Ежедневно в Париж приезжает целая толпа американцев, за каждым хвост не пустишь, но, далеко не все останавливаются в «Этуаль Солитэр», перевалочной базе Легиона Свободы. За всеми постояльцами тоже не уследишь, но этого и не требуется. Выделяют тех, кто ведет себя не так, как прочие, формируемые в «молекулы» и отправляемые в Бельгию. Сержант Ковальски уезжать не торопился, я тоже, и результат налицо. У тех, кто присматривает за отелем, возник неизбежный вопрос: зачем пожаловали?
Я допустил худшее – отслеживали всё, встречи, контакты, передвижения. Разве что Консула пропустили, с ним мы виделись сразу по приезду, когда подозрений еще не возникло. Да и слабы они против Консула, от него никакой невидимка не укроется.
Итак, отследить могли. А вот зачем конкретно приехал, если и догадываются, то смутно.
Чемодан-«оккупант» я оставил в «Одинокой Звезде», сообщив, что вернусь через пару дней, а перед поездкой переоделся в свой прежний серый костюм, купленный на распродаже. Не забыл и шляпу – если уж американец, то по полной программе.
Бутылку виски купил уже перед самым отъездом в первом же попавшемся магазине. Пусть будет вишенкой на торте.
Oh, Nice, о-oh!
* * *
Перед поездкой удалось повидаться с рыжим журналистом, однако ничего особенного Пьер Домье не сообщил. О том, что расследование по делу об убийстве Виктории Фостер фактически свернули, я догадывался и сам. Газеты, поначалу немало шумевшие, утратили всякий интерес, хотя вместе с мисс Викторией были убиты еще двое, в том числе француз и подданный Его Величества Георга. Но посол Буллит на продолжении расследования особо не настаивал, его британский коллега тоже. Я их прекрасно понимал. Мало ли что могут раскопать настырные флики? Дело в архив – и все спят спокойно.
О Николя Легране я журнал иста, естественно, не спрашивал, и все время ждал, не упомянет ли рыжий моего друга. Но – обошлось.
Под конец разговора Пьер Домье, чувствуя, что не угодил, принялся рассказывать новости из клиники «Жёнес мажик». Там случился очередной скандал, который пока не всплыл на страницах газет. Некая престарелая графиня, помнившая еще Франко-Прусскую войну, побывала в клинике и, сгинула. Вместо нее на прием к графу Парижскому явилась юная особа никак не старше двадцати лет, нагло претендовавшая на то, что она графиня и есть, о чем свидетельствовали фамильные бриллианты и характерная родинка на левой щеке. Самозванка не пропустила ни один танец, улыбалась, кокетничала – и умерла на ступеньках дома, где ее уже поджидала полиция.
