пойти на все, ради… Так и должно быть. Улыбка трогает губы художника. Тайнопись пола…
Стихают вдали смех и цоканье копыт, сквозь тишину и зной, сквозь мысли настойчиво пробивается шум прибоя. Море. Быстрый прищуренный взгляд на холст, затем вдаль. О море, море. Какое ты разное.
Лижет песок волна. Не волна – рука мужчины, ласкающая плечо возлюбленной. Сомкнутые пальцы медленно повторяют изгиб ее тела.
Шлеп! Маленькая волна-котенок, сделав короткий прыжок, падает на брюшко, разочарованно, недоуменно оглядывается, ища бантик на веревочке, которым ее поманили…
Волна-труженик, волна-крот. Словно пальцы, загибает свой гребень перед обрывом и роет, роет…
Поднялся ветер. О, здесь уже не до лирики, не до неги. Набычили лбы волны-сорванцы, несутся оравой, шумят, упоенные простором и молодой силой, толкаются плечами, бьют купальщиков в животы…
Километровые молнии встают над горами в черной ночи. Не знающая пощады стихия, битва! Безумные кони, грохот оружия, рев, стоны, вой, дрожь земли. Жизнь и смерть. Все в один клубок…
Зеленая стылость. Обрывки пенных кружев. Бесконечное зеленое бутылочное море. Осеннее, зимнее море…
Мыс вдали в дымке. Облако над горой. Уф, жарко. Пора возвращаться, устал, ломит виски, тело одеревенело от напряжения. Да, не забыть распорядиться, чтобы увеличили подвоз воды в город. Трудно Феодосии без воды.
Художник вздыхает, глядя на холст: море застыло в движенье. Начинает вытирать запачканные пальцы тряпкой. Вспоминается неожиданно давнее – Италия, Гоголь, Иванов, мучащийся над своим «Явлением Христа народу». Вспоминается, как чествовали его друзья, когда папа Григорий XVI решил приобрести его, Айвазовского, «Хаос» для галереи Ватикана…
– Ну что, долго еще?! – вновь окликает недовольный голос Боля. – Господин комендант устал ждать. Он начинает сомневаться, действительно ли вы являетесь таким первоклассным специалистом, каким я отрекомендовал вас. Хватит копаться! Поторопитесь! Господин комендант не ваш коллега и не оценит ваши глубокие раздумья, вздохи и позы. Он ценит свое время.
«Это – сигнал…»
– Сию минуту! – с торопливой угодливостью произносит художник. – Господин комендант хочет абсолютной гарантии, его не устроит, если в один прекрасный день выяснится, что я ошибся в спешке.
– Вы – шутник! То будет черный день. Для вас в первую очередь.
Негромкий короткий разговор на немецком языке.
– Ладно, работайте! Господин комендант подождет еще немного! Но побыстрее, времени нет!
«Ну вот и все», – Борис Сергеевич проводит пальцами по стеклу, словно приглаживая запоздало мазки там, где они могут выдать фальшь копии, встает со стула, спускается по крутой скрипучей лестнице.
Серые глаза, не отрываясь смотрят на него из-под лакированного козырька. Нервно напряженные ноздри, между приоткрытых губ желтые прокуренные зубы. Нога закинута за ногу, в правой руке покачивается стакан с коньяком, в левой – дымящаяся сигарета.
Боль тоже смотрит на него. Словно врач, помогающий впервые поднявшемуся после долгой болезни пациенту, незримо поддерживает его под локоть, контролирует естественность каждого шага, жеста.
Художник останавливается перед комендантом, протягивает картину. Тот не спеша берет ее, разглядывает. Потом обращает холодные глаза к художнику и что-то произносит по-немецки. И хотя Борис Сергеевич не знает языка, он понимает – его спросили: подтверждает ли он подлинность полотна.
– Можете не сомневаться, господин комендант. Это – подлинник, – отвечает он твердо.
Боль переводит, и комендант удовлетворенно кивает. Затем неторопливо расстегивает нагрудный карман френча и, вынув несколько смятых бумажек, кидает их на стол подле стеклянной фляги, в которой еще наполовину осталось коньяку, щелкает по ней ногтем и говорит что-то Болю.
– Коньяк он тоже оставляет вам. Выпейте за здоровье Айвазовского. А это, – переводчик небрежно машет зажатыми в руке перчатками в сторону денег, * – за услуги.
Комендант ухмыляется и встает. В проеме отворенной двери, за которой виден вытянувшийся перед начальством автоматчик, комендант застывает на миг и, обернувшись, пристально смотрит на художника. Борис Сергеевич кланяется.
Хлопает дверь.
Пропахший кровью подвал… Дикая луна над голым склоном горы. Холодные блики на черном лаке автомобиля, на касках солдат, стволах автоматов. Тишина, шум прибоя. Вечный шум. Рядом с вечной тишиной, ожидающей молодого человека и еще нескольких мужчин, стоящих рядом с ним на краю оврага.
Руки не связаны. Зачем? Каждая косточка в них методично раздроблена, каждая жилка вытянута, неторопливо содран каждый ноготь.
Позади стоны, звук крошащихся зубов, хрип, полный крови молчащий рот.
От молчания до смерти 10 минут езды на автомобиле. Белые пятна лиц под касками. Запах табака. Как хочется закурить напоследок! Но можно удержаться: теперь это не безнадежно – бросить курить. Нужно напрячь волю только один раз. Это раньше было трудно, когда впереди была жизнь.
Офицер подает команду. Дергаются стволы автоматов. Он с интересом наблюдает, как короткий сухой треск обрывается мягкими шлепками входящих в тело пуль. В этом звуке есть своя прелесть. Дети с упоением рубят прутом крапиву, женщина режет острым ножом масло, собака рвет зубами мясо, птица скользит по воздуху. Во всем своя прелесть, свое удовольствие, свое наслаждение.
– Падаль в овраг! – отрывисто командует офицер и, круто повернувшись на каблуках, идет к машине.
– Мне нужен руководитель группы, а не расстрелянный мальчишка! – говорит тихо комендант, но в конце фразы его голос срывается на крик. Лицо его мертвенно бледно после ночной попойки, глаза пусты, холодны, злы. – Зачем вы замучили этого мальчика до смерти, Клаус? Теряете квалификацию?
– Ладно, Герман, – усмехается вяло гестаповец, сидящий напротив. – Хватит. В другое время и в другом месте я бы послушал, а сейчас не надо. Поверьте, сделано все возможное. Мальчишка оказался фанатиком. Но взят с рацией и шифрами. Может быть послать все хозяйство в Симферополь? Там дешифровщики классом повыше, чем у нас.
– Нет! – Комендант наполнил бокал коньяком. – Это наше дело. Незачем делиться с нахлебниками. Все должно быть тихо. Если удача, то наша, если неудача, то… ничья. Никакого дела просто не было. И радиста тоже не было. Ты же знаешь их манеру: чуть что – на восточный фронт… Понял?
Гестаповец кивнул.
– Только я не гарантирую, что в ближайшее время что-то сдвинется с места. – Он поглядел на картину за спиной коменданта: зелено-черное море ярилось под серым небом, волны неслись, подхлестываемые ураганом вздымались на дыбы у берега, все в клочьях пены, как табун диких коней.
– Ниточка оборвалась. Единственное, что расшифровали мои недоумки – подпись: художник…
Лицо коменданта застыло: он невольно обернулся к картине.
– Ты до сих пор подозреваешь его? Глупо!
Гестаповец пожал плечами.
– Ты же сам проверил его на все 100.
– На все сто проверить никого нельзя.
Гестаповец помолчал, потер пальцами скрипящий щетиной подбородок.
– Человека нельзя… Но можно картину. Какова ее цена?
– Кажется мы с тобой все поделили!
