Или твои придурки доложили тебе, что я гребу золото лопатой? Аппетит разыгрался?!
Гестаповец улыбнулся бесстрастно, одними губами.
– Не угадал, Герман. В тебе взыграл инстинкт собственника. Я хотел сказать, что она стоит столько… русские никогда не отдали бы ее, если смогли бы. Или попробовали вернуть, если смогли бы… Ее подлинность удостоверит подлинность Боля.
– Но художник мог ошибиться.
– Мог. Но его нашел Боль. И искал долго. За это время можно было… Впрочем, ты прав: доказательств никаких. Но память и интуиция! Первая хранит все, вторая проникает всюду. Я чувствую что-то. Может быть это ложное чувство. Но если я окажусь прав, будем считать… – Гестаповец ухмыльнулся. – Возьмемся за художника.
– Хочешь сказать, что они с Болем подсунули мне подделку? А если это с самого начала была подделка? Что тогда?
– Нужна экспертиза…
– Отдать ее экспертам, Репке?! – оскалился комендант. – Х-ха! Черта с два! Только вместе с твоим золотом, пусть они заодно и на нем поставят пробу!
Ты стал слишком нервным, Герман. Как хочешь.
– В моем присутствии, только в моем присутствии!
Боль был на волосок от гибели. Художник – кто он: трус или предатель? Или это счастливый случай? Экспертиза подтвердила подлинность картины, которую получил комендант. Он, Боль, осмотрел ту, что осталась у художника – она была старой, написана на старом холсте, натянута на темное старое дерево подрамника.
Что это?! Игра коменданта? Его раскрыли? Замучили мальчишку-радиста, выжали вместе с кровью несколько слов?.. Или все-таки художник побоялся заменить подлинник копией?..
Боль был на волосок от гибели. Его не покидало чувство, что из шахматиста он превратился в шахматную фигуру. Внешне Боль был невозмутим. Внутренне – как гремучая смесь – ударь и взорвется, а пока стоит в пузырьке на полке, и никому невдомек, какой адской силой он обладает.
«Но почему не взяли до сих пор? Отрабатывают связи? Хотят взять вместе с подпольем? Внедрить агента? Нащупать тропку к партизанам?
Сейчас придет этот палач Генслер и уведет меня в свой кабинет, потом в подвал. Потом пошлют за художником, и тот все расскажет. Даже если это счастливая случайность – ошибка экспертов. Художник не выдержит».
Боль не рассчитывал даже выстрелить напоследок – уверен был – за ним зорко следят.
– Можете быть свободны. Пока, – будничным тоном произнес комендант. – Возьмите эти сводки и отнесите в шифровальный отдел. Потом подождите в приемной.
Собственные шаги в такт ударам сердца. Как оно бьется! Словно его вынули из груди и колотят изо всех сил о землю. Сзади шаги, а впереди у угла встречающий: стоит, смотрит, наблюдает, уперев кулаки в бока. Живая смерть.
Боль усмехнулся. Какое сочетание: живая смерть! Нелепое! Соединено навеки разделенное. Однако, на вот!..
В приемной он сел в кожаное кресло. Автоматчик у дверей глядел как всегда пустыми глазами поверх головы. Невыносимо медленно шло время.
Дверь распахнулась. Криво ухмыляющийся гестаповец встал на пороге. Мотнул головой резко и зло.
– Заходите.
Дверь захлопнулась. Боль внутренне сжался, как пружина. Он не знал, что сделает, но был уверен, что постарается дорого продать свою жизнь. Пусть убивают, но он доберется до горла одного из этих фашистов, и пока пули из «парабеллума» другого будут впиваться в его тело, станет грызть горло того – первого. Зубами, зубами, пока не сдохнет! Он на мгновение даже ощутил, как сминается под зубами плохо выбритая кожа, во рту становится солоно и тепло от крови, а по телу бьют молоты пуль. Бой последних курантов его жизни, и вместо колоколов звук пистолетных выстрелов. Представил и вздрогнул.
Комендант налил на два пальца коньяку в три бокала и сделал приглашающий жест.
– Выпьем, господа, за верность и честь! Я имею ввиду вас, Боль. Эксперты подтвердили – картина подлинная.
Боль изобразил на лице удивление и обиду. Разве он не доказал свою преданность рейху? Дождался, пока запрокинется подбородок коменданта, вылил коньяк в рот. А в голове зрел уже план операции. Одна картина у него, он должен получить вторую. Тогда подлинник наверняка не уйдет из страны. Потом самолетом в Москву – пусть разбираются, где копия, где оригинал.
– Завтра же отправлю эту жемчужину с Питцем и Штеером в имение. Как вы думаете, Генслер, двух мотоциклов хватит?
– Если поставить на один пулемет, я думаю, да. Здесь недалеко. Район полностью контролируется нами.
– Итак, друзья, выпьем еще раз за верность и честь! Ваше здоровье, Боль!
– Благодарю, господин комендант. Прозит!
Антонова тревожила малочисленность его группы. Силы пришлось разделить, оставив половину людей в засаде на шоссе, а самому с 9 партизанами идти к дому пасечника – деда Антипа. Боль передал: офицеры, что повезут картину, договаривались завернуть на пасеку, распить бутылку коньяка на природе. Хотели сделать это по дороге туда. А вдруг решат заехать на обратном пути, уже без картины?
Лучше места не найти: в стороне от шоссе – раз, роща в лощине обеспечивала скрытые подходы к дому – два. Если они не проедут мимо… Если охрана действительно будет состоять из мотоциклистов. Если… Этих непредусмотренных «если» могло быть много.
Антонов представил лысые, выгоревшие под солнцем холмы, голую равнину, на которой негде укрыться, за спиной. То самое место, где залегла сейчас вторая группа.
Сколько раз уже было это ожиданье… Звук! Треск мотоцикла! Ну наконец! Вот они!
Все верно: четверо мотоциклистов, посредине черный жук – «опель», лак горит на солнце. Все ближе, ближе к рубежу.
Залп!
Мотоциклисты, вильнув, заваливаются в кювет, «опель», визжа тормозами, останавливается, очереди дробят лобовое стекло. Задняя дверца распахивается, на дорогу выкатывается офицер, ползет быстро к кювету, пули бьют вокруг него.
A-а, черт! Спрятался! Отстреливается!
– Прижмите его, чтоб не высовывался! Антонюк, Тапочка, за мной!
Бегом к машине. Рывком на себя дверцу. Внутри изрешеченной пулями кабины застыли мертвецы. Шофер мешком свалился на пол. На заднем сиденье офицер, голова откинута, в горле кровоточащая дыра, другая пуля пробила грудь.
Деревянный футляр! Слава богу, цел! Теперь бегом назад.
Издали слышен рык мотора. Вот оно то, чего больше всего он боялся – грузовик с солдатами, а может быть целая колонна. Услышали перестрелку, мчатся на помощь.
Эх, художник! Люди умирают за твою трусость. Они картин этих в глаза не видели. Айвазовский для них только фамилия. Только фамилия! А идут на смерть! За что?! Народное добро не хотят отдавать врагу. А ты? Ты лучше нас всех знаешь, что за ценность в этой коробке. И ты струсил…
Рука легла на плечо. Антонов очнулся. Спросил молча взглядом:
«Ну что?!»
– Здесь, – шепотом ответил разведчик. – Мед жрут. Деду
