— Да, жаль Суходрева. Жилистый был старик. Всё выдюжил, с французом воевал. Огонь добыл, лег в траву, — и душа улетела.
Он подумал и добавил:
— Завтра хоронить будем.
Наконец, вышел доктор. Он казался еще более суетливым, глаза горели каким-то неестественным блеском.
— Что ж, должна выжить, — сказал он. — Ушибы, царапины, гематомы и всё такое; однако все кости целы.
Он обернулся на дрожки. Кучер Ванька понял, приударил вожжами, подогнал дрожки поближе.
— Где у вас дети-то болеют? — спросил доктор, занося ногу на ступеньку.
— Демьян! — позвал Григорий Тимофеевич, вставая. — Покажи доктору, проведи по всем избам, — где коровы пали, где люди болеют.
Он коротко поклонился доктору.
— Демьян — староста, — вам покажет. А я, уж извините, домой. Пройдусь пешком, развеюсь. После, как больных осмотрите, — прошу на обед.
Доктор сел в дрожки, Демьян взгромоздился на козлы, сильно потеснив кучера.
Григорий Тимофеевич вернулся в избу.
— Иван, — позвал хозяина. Тихо шепнул: — Если какие лекарства нужны, помощь, — иди прямо ко мне. Я скажу слуге — тебя проведут. На вот пока…
И он сунул в корявую ладонь Ивана ассигнацию.
— Да что вы, Григорь Тимофеевич! — испуганно сказал Иван, разглядев бумажку. — Зачем? Лекарства дохтур оставил (в избе действительно сильно шибало в нос чем-то медицинским, ядовитым, вроде карболки), а таких денег мы отродясь в руках не держали.
— Ничего-ничего. Возьми. Съездишь в Волжское, на торг, купишь Феклуше баранок, отрез на платье, ботинки… Или что она попросит.
И, быстро повернувшись, вышел.
Шел по деревне скорым шагом, не оборачиваясь. Только когда ступил на лесную дорогу, перевел дыхание и слегка расправил плечи.
«А доктор-то, кажется, опиумист….», — подумал мельком, и тут же забыл об этом.
Доктор заехал вечером, перед закатом. Он очень торопился и отобедать отказался наотрез, сославшись на недомогание. И действительно, выглядел он еще более странно, чем утром: глаза блестели и беспрерывно перебегали с одного предмета на другой; руки дрожали. И сам он постоянно совершал суетливые, ненужные движения.
Григорий Тимофеевич догадался, в чем состоит его недомогание, и сказал, что не смеет задерживать.
— А что же больные? Узнали вы причину болезни?
— Без сомнения, несколько человек были покусаны больными животными. Обычная «рабиес». Случаи тяжелые, вряд ли кто-то из них выживет. А в остальном картина обычная: смерть от несчастных случаев, от грязи, от зверства…
Он добавил, что младенец Никитиных умер от элементарной дистрофии, то есть недостатка питания — то ли мать его так наказывала за беспокойство, то ли по какой-то другой причине.
— У нее молока не было, — вставила вдруг горничная. — А корова сдохла. Кормили мякишем, размоченным в воде, да тряпицу с коровьим молоком в рот совали.
— А ты откуда знаешь? — недовольно спросил Григорий Тимофеевич.
— Так я ж родня им, Григорий Тимофеевич, — спокойно ответила горничная.
— И много еще таких голодающих детей в деревне?
— Об том не ведаю. Да у вас же староста есть, и управляющий…
Григорий Тимофеевич крякнул и махнул рукой.
Доктор быстро покивал всем, собравшимся за обеденным столом, и уехал, не дождавшись даже Григория Тимофеевича, который вызвался проводить доктора верхом.
— Гриша! — сказала Аглая, когда Григорий Тимофеевич вернулся расстроенный и обескураженный. — А что такое «рабиес»?
— Бешенство.
Аглаша всплеснула руками.
— То-то я смотрю, наш Полкаша изменился. Раньше — ты помнишь? — на цепь сажали, чтоб кого не укусил. А сейчас стал ласковый, лизаться лезет…
— Вот как? Что же ты мне раньше не сказала?
Он повернулся к старому слуге Иосафату:
— Петька вернулся?
— Не знаю-с. Сейчас выясню.
Слуга ушел.
Григорий Тимофеевич строго взглянул на жену.
— Вот что, Аглаша. Полкан-то наш болен, и болен неизлечимо. Если человека укусит, — человек умрет. Его пристрелить придется.
Он крепко растер виски руками.
— Вот вам и «рабиес»…
Петр Ефимыч явился поздно вечером. Григорий Тимофеевич вызвал его в свой кабинет и прежде всего сделал внушение за внезапный отъезд. Петр Ефимыч был вольнослушателем Московского университета, и доводился Григорию Тимофеевичу внучатым племянником. В последнее время он как бы исполнял обязанности управляющего имением. Нрава он был доброго, но бесшабашного. Крестьян жалел, долги, бывало, прощал, а бывало, платил за должников из своего кармана, — все это Григорий Тимофеевич знал, и, как человек нового времени, просвещенный и либеральный, не слишком сердился. Поэтому и к нынешнему внушению оба отнеслись довольно легко.
Знал Григорий Тимофеевич и то, что племянник был очень охоч до женского пола. Для того, видно, и в Ведрово ездил: уже присмотрел там себе, видать, местную красотку.
Григорий Тимофеевич велел племяннику сесть и вполголоса сказал:
— Вот что, Петруша. У нас в имении обнаружилось бешенство — сегодня здесь был доктор из Волжского, осмотрел больных, и сказал, что есть все признаки «рабиес».
— Болезнь дурная, я слышал, — покачал головой Петр, сразу став серьезным. — И людей, и скотину не щадит.
— Вот-вот. И, главное, вот что. Полкан наш болен.
Петр быстро взглянул на дядю, опустил глаза. Вздохнул.
— Я давно заметил, Григорий Тимофеевич, только не хотел докладывать. Его ведь пристрелить надо. А жалко.
— Жалко, — согласился Григорий Тимофеевич. — А если он всю дворню перекусает? А если, не ровен час, Аглашу цапнет? Или с цепи сорвется, да в деревню кинется?
Петр снова вздохнул.
— Хорошо. Прикажу Иосафату разбудить меня до свету, уведу Полкашку в лес и пристрелю.
Григорий Тимофеевич помолчал.
— Этого мало, Петя. Перестрелять надо всех больных собак по деревне. А тех, которые еще не больны — приказать запереть отдельно от других. Признаки болезни не сразу появляются. Здоровых собак стрелять — лишний грех на душу брать.
Петя побарабанил пальцами по столу.
— А как крестьянам объяснить?
— Не знаю. Знаю только, что объяснять придется. Попрошу Демьяна устроить сход и помочь нам. Иначе — никак. Начнем стрелять по дворам — чего доброго, бунт поднимут.
— Завтра?
— Да. Тянуть с таким делом нельзя. А ты — ты вот что. Утра не жди. Полкан сейчас на цепи, один на псарне, так ты сделай палку с петлей, возьми его, отведи хоть, например, на берег Сологи, и пристрели. Труп в воду столкни.
Петя снова побарабанил пальцами. Лицо его выражало сомнение и смущение.
— Тебе выспаться надо, завтра будет много дел. Так что — иди сейчас, — настойчиво сказал Григорий Тимофеевич. — Аглаша уже спать легла, дворовые тоже. Только Иосафату не спится по-стариковски.
— Я, пожалуй, попрошу старика мне помочь… — сказал Петр Ефимыч и коротко взглянул на Григория Тимофеевича. — А то одному как-то… На убийство это похоже, дядя.
— Я понимаю.
— А точно ли это бешенство? Может, доктор ошибся?
Григорий Тимофеевич серьезно сказал:
— А ты подумай сам. Началось с появления дикой волчьей стаи, потом — падёж скота, кошки стали дохнуть, до людей очередь дошла… Ты по лесам часто ходишь — видел что-нибудь?
Он выжидательно посмотрел на племянника. Тот помялся:
— Да, видел.
— Что же?
— Мертвых лисиц. Один раз на целый выводок наткнулся: лиса-мать, лис-отец, и лисята. Все мертвые, у норы. Я еще подумал — от какой-нибудь своей болезни померли, или тухлого поели, или ягод волчьих… Да мало ли что.
Григорий Тимофеевич посидел еще, потом поднялся.
— Пойду подниму старика. А ты, будь добр, приготовь ружье и припасы. Может, с первого раза не попадешь, может, несколько раз стрелять придется…
Стрелять, однако, не пришлось ни разу.
Они все сделали правильно. Иосафат, поворчав для порядка, оделся потеплее, взял фонарь и пошел на конюшню. Принес длинную палку с петлей на конце. Потом подошли к сараю, где содержали собак; теперь там оставался один Полкан. Вошли.
Полкан спал в углу, свернувшись калачиком. Проснулся, взвизгнул от радости и кинулся к Пете. Короткая цепь натянулась, Полкан встал на задние лапы, забил передними в воздухе.
— Ну-ну, успокойся, — сказал Петя.
Иосафат, уже узнавший подробности, поджал губы:
— Может, он еще и не заразный. Может, дохтур-то ошибся. Вишь, как у него, у дохтура этого, руки-то тряслись. Должно, зашибает сильно. А таким дохтурам верить нельзя. Вот в прошлом годе один тоже приезжал в Вёдрово, так он…
— Полкан, лежать! — приказал Петр.
Пес послушно лег.
Петр вытянул руку и сделал ею круг в воздухе. Полкан и этот фокус знал: перевернулся через спину. Петр вздохнул:
— Ладно. Надо дело делать. Я отстегну цепь, а ты уж, сделай милость, изловчись — петлю на шею накинь. Да фонарь поставь пока — мешать будет.
