на Папу.
Папа впервые на нее прикрикнул: «Я – Царь и это моя дочь!.. Я могу забыть, што ты, – мол, – мне мать!..»
Вот355.
После этого шуму девонька чуть на себя руку не наложила. Было это ночью. Мама оставила ее, когда она притворилась спящей. Все спали. Вдруг крик разбудил ея покоеву. Кн. Тат[ьяна] первая кинулась.
Олечка вся в крови. Стонет. В безпамяти. Ножом себя пырнула. Поранила.
Десять дней в постели пролежала; акромя Мамы и меня никого к ей не пускали. Папа навещал ее только, когда она засыпала. Она боялась Папы.
Вот.
Довели девушку до чего? Почему такое? Там – гордость великая, што больше – материнской любви, а тут поганство парня… И где же это? – Там, где, кажись, одна чистота, одна радость жить должна.
Одно осталось тяжелое. Олечка, хоча и слушает Маму, а душой от нея отошла. Оттого она с такой злобой и накинулась на нее после, как услыхала в комитете те слова…
Где же она правда-то, ежели мы ее своим кровным детям передать не могим?
Митя, мой сын, моя кровь… што я из грязи на солнце выволок, он мне судья… и ежели не пойдет на мои слова – осудить!.. И как еще осудить: а надо будет – может и казнить! потому решимости в ем хватит, моя кровь.
Вот!
Как и почему я назначил С. Беле[цкого]
Уехал я к себе после истории с Олечкой356. На том настояла Мама, потому с Папой кака-то пошла неразбериха. Што-бы Мама ни говорила, Он свое: «Старец, – мол, – опозорил наш дом, нашу дочь».
«Ладно, – сказал я, – поеду, пожду, покуль Сам меня позовет». Одначе, уезжая, сказал Аннушке, што теперь необходимо все время иметь тут свово человека… што ежели што, штобы без нас ни с места. Вот. А как я Хвосту357 полнаго доверия и тогда уже не давал, то и порешил, што таким для нас человеком будя Бел[ецкий]. Я об ем знал, што он и словами и топором не заробеет. А посему сказал, што когда Бадьма его вытребует ([доставить] его взялся кн[язь] Андр[оников]), то штобы все подготовили а потом Аннушка меня покличет. На том и порешили…
К этому времени, у Мамы с глазами неладно. – Ея профессор одурел. «Не могу, – говорит, – лечить, ежели причина Ея нутро». Вот.
А нутро в тоске… И говорит Мама – Папе: «Чувствую што ослепну, желаю штоб Святой Старец обо мне, со мной помолился у Знамения»358.
Узнал я об сем от Аннушки ну и прислал Маме телеграмму: «Мама моя и Папа мой! Вижу черные птицы над Домом кружат и застилают Солнце ясное от тебя, Мама дорогая! Только утренняя Заря прогонит ночи тьму. Только Божья росинка цветок распустит. Только детска молитва до Бога доступ свободно. Только узри свет у Знаменья и будет тебе радость Великая. Дух мой в радости воедину. Молюсь и верую во спасение. Григорий»359.
Получив эту телеграмму, вместях с Аннушкой отправились к Знаменью, а уже на обратном пути открылись глаза.
В радости велела Аннушке меня позвать.
Приехал.
Собрались у Анн[ушки] и тут сказал Белецкому: «Через три дня будешь иметь разговор с Мамой. А досель знай, што уже ты у власти360. И надо мне от тебя, штобы ты мне всю душу Хвоста выворотил. Потому я ему никакой веры не имею, а посему надо, чтоб за им был свой глаз. Хоча знаю, што и тебе верить не можно. Но за [тебя] Бад[ьма] поручился, а главное сказал, што у тебя голова на месте, а посему сам разбираешь – кому служить выгодно. Хвост мной поставлен, и я же, коли надобно, уберу его подале. Потому завсегда говорю Там, што берем тех людей, которые кажутся хорошими. Но по мне ж, што всех, как короста, покрывает большая лжа, а посему частенько приходится менять… Ставя одного, уже ищу яму подставу, понял?»
«Как, – говорит, – не понять! Только, думаю, не обману». Тут он мне одно умное слово сказал. – «Я, – [грит,] – очень даже хорошо знаю, што нам всем веры нет. Идем все худыми путями. А об себе, – грит, – могу сказать: "Папу люблю, Его не продам’’…»
Вот.
И видал я по нем – што говорит правду. И хоча чувствовал в ем большого жулика, одначе к яму сердце обернулось. – Подумал: он свою выгоду понимает, а посему с им работать можно.
После того порешили, штобы мне особенно не метаться по всяким учреждениям, ко мне в услужение представить Воблу361. Так и порешили. Сперва наперво сказал я Белецкому], што надо яму взять на себя таку работу, штоб Государственной Думе не давать ходу. Главное, штоб помене брехала. Потому сия брехня, как мухи, перед Папой, – беспокойствие делают. Он все сюда рвется, а надо, чтобы Он там362 сидел…363
Тут, в городе, без яво лучше справиться можно. Он только руки связывает. И Маме ходу не дает. И еще сказал я яму, хоча тебя и доставил нам Клоп, но мы ему уже давно веры не даем, а теперь нам известно, што он откуль-то получает немецкие гренки, а посему за ним нужен твой глаз, как он тебя дружком почитает, то может в чем и прорвется, а это нам всего нужнее. Потому хоча он и допущен к военному шкафу… одначе яму ключей уже не дают. Да еще и приглядывать надо…
«Значит, если порешите его убрать, так штобы было за што? Все в аккурате?»
«Вот. Вот это самое!»
Так я понял, што с им лишних слов тратить не придется… Вот!
В ту пору уже Клоп рыл яму для ген[ерала] Сухом[линова], и хоча Вобла и притворялась подружкой Цветочка364, а ужо про ее пущано такие фигли-мигли… что в хорошем кабаке и то прячут. Вот.
Через несколько дней посля этого, заявился ко мне Белецкий] и стал поговаривать о том, что нам надо подыскать сменщика Самарину365. И есть ли у меня кто на сей предмет?
Я хоча и знал, што уже подкапываются под Самарина, хоча и решил яво убрать, одначе спросил: «Кто, окромя меня, – посмел сие дело повелеть?»
Тогда он мне разсказал, что к Клопу приезжал архим. Август.366 от Варнавушки367 и што тот теперя болеет, а то бы сам ко мне за сим делом пожаловал. Потому, сказал он, што как Самарин прислан Московскими дворянами и купечеством, то он очень уже по-московски вертит нос от всего, што делается
