В корме я увидел стальную четырёхугольную загородку. Она занимала много места и мешала матросам управиться со швартовными концами.
— Клетка от акул, что ли? — осторожно спросил я у второго.
На новом судне не следует много спрашивать. Можешь показаться безнадёжным дураком. То, что в первые дни кажется странным, для старожилов — дважды два четыре. И для тебя так будет. Неизбежно всё станет для тебя как дважды два.
— Нет, не от акул, — хладнокровно сказал второй штурман. — Это клетка для бабушки четвёртого механика.
— Рано ты выпивать начал, — сказал я, взглянув на часы. — А у поддавших я не люблю принимать дела.
— Я серьёзно, — испугался второй. — Четвёртый механик, в ремонте пока стояли, ограду сварил для могилы своей бабушки. Из металлолома.
— Значит, клетка с нами в рейс не идёт?
— Нет.
— Это хорошо, — сказал я. И без могильной ограды на «Невеле» было страшновато. Ещё я подумал, что могильные ограды выглядят очень высокими, пока их не закопают в землю.
Я, конечно, суеверный человек. Дух кладбища, которым тебя встречает новое судно, — не самый приятный. Но мне уже приходилось сталкиваться с мрачными хобби судовых механиков.
На «СТ», которые пришлось когда-то перегонять в Салехард, меня встретил нормальный кладбищенский крест. Механик сварил его для усопшей матушки. Помню, было тогда много споров: как приваривать косую перекладину на кресте, какой её конец должен быть выше? Кресты на куполах и шпилях, которые мы рассматривали в бинокль, нам помочь не смогли — неясно было, куда они обращены…
— Ну, пойдём, примешь кассу, — сказал второй помощник. — Денежный остаток ерундовый, отчёт я почти закончил…
— Какую кассу? — спросил я. — Деньгами, даже пингвинам известно, третий помощник занимается.
— А здесь второй. Грузов нет — космические объекты летают не в трюмах, как пингвинам известно.
Это был гроб. Не ограда к могиле. Это была сама могила, стопроцентная, с крестом, колонкой или даже старинным адмиралтейским якорем. Просясь на экспедиционное судно вторым помощником, я рассчитывал на безделье в рейсе. Думал: две вахты — и всё. Остальное время я пишу бессмертные произведения про Иону и обрабатываю записки о прошлых рейсах. А здесь на меня рухнули бесчисленные франки, фунты, доллары, песо. И всех их надо было переводить одно в другое и в копейки. И составлять ведомости. И отчёты. И получать и выдавать все эти фунты, песо, рупии…
— Сколько организмов на борту? — спросил я замогильным голосом.
— Больше восьми десятков.
Я отчётливо понял состояние, при котором дезертир вдруг выпрыгивает из окопа.
Подоходный налог, бездетность, профвзносы, валюта за техимущество… И это на меня! На меня, который, как перед Богом говорю, ни разу не знал, сколько предстоит получить зарплаты!
Пот стекал по ладоням, когда мы спускались в каюту. И, вероятно, поэтому меня сильно дёрнуло на трапе электротоком: долго вести влажной рукой по металлическому поручню на научно-исследовательском судне «Невель», очевидно, не следовало.
— Чёрт! — сказал я.
— Долбануло? — хладнокровно спросил второй. — Здесь, если зазеваешься, и навеки бездетным останешься, а то и убить может. Всё перемагничено. Космос — радио — череп — кости… Боцман себе свинцовые трусики смастерил.
— Не мели чушь, — ласково попросил я и поблагодарил провидение за то, что всю жизнь интересовался большой наукой.
Вечером этого весёлого дня у меня была назначена встреча с древним другом-приятелем Петром Ивановичем Ниточкиным.
Петя давно капитанит на танкере в Одессе. Приехал он в Ленинград накануне. Рандеву было назначено в плавучем ресторанчике «Дельфин». И я этой встрече радовался. Петя человек весёлый, трепливый. С ним хорошо, когда на душе кошки скребут.
Разговор начался с того, что вот я ухожу в длительный рейс месяцев на девять и в некотором роде с космическими целями, но никого не волнует вопрос о психической совместимости членов нашего экипажа. Хватают в последнюю минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление. А если б «Невель» отправляли не в Индийский океан, а, допустим, на Венеру и на те же девять месяцев, то целая комиссия учёных подбирала бы нас по каким-нибудь генетическим признакам психической совместимости, чтобы все мы друг друга любили, смотрели бы друг на друга без отвращения и от дружеских чувств даже мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился.
Вспомнили попутно об эксперименте, который широко освещался прессой. Как троих учёных посадили в камеру на год строгой изоляции. И они там сидели под глазом телевизора, а когда вылезли, то всем им дали звания кандидатов и прославили на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять, к примеру, моряков, то мы — академики, потому что жизнь проводим в замкнутом металлическом помещении. Годами соседствуешь с каким-нибудь обормотом, который все интересные места из Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придёшь, спать хочешь, за бортом девять баллов, из вентилятора на тебя вода сочится, а сосед интересные места наизусть шпарит и картинки из «Плейбоя» под нос суёт. Носки его над твоей головой сушатся, и он ещё ради интереса спихнёт ногой таракана тебе прямо в глаз. И ты всё это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в космонавты записываться не предлагает, хотя ты проявляешь гигантскую психическую выдержку. И он, Ниточкин, знает только один случай полной, стопроцентной моряцкой несовместимости.
И здесь по выражению лица моего старого друга я понял, что на ближайшие часы забуду о тягостном знакомстве с теплоходом «Невель»; вопрос денежного обеспечения экипажа «Невеля» тоже будет забыт, а предстоит мне выслушать не одну поучительную историю о психической совместимости или несовместимости.
Ссора между доктором и радистом началась с тухлой селёдки, а закончилась горчичниками. Доктор ловил на поддёв пикшу из иллюминатора, а третий штурман тихонько вытащил леску и посадил на крючок вонючую селёдку. Доктор был заслуженный. И отомстил. Ночью вставил в иллюминатор третьему штурману пожарную пипку, открыл воду и орёт: «Тонем!» Третий в исподнем на палубу вылетел, простудился, но за помощью к доктору обращаться категорически отказался. И горчичники третьему штурману поставил начальник рации. Доктор немедленно написал докладную капитану, что люди без специального медицинского образования не имеют права ставить горчичники членам экипажа советского судна, если на судне есть судовой врач; и если серые в медицинском отношении лица будут ставить горчичники, то на флоте наступит анархия и повысится уровень смертности… Радист оскорбился, уговорил своих дружков — двух кочегаров — потерпеть, уложил их в каюте и обклеил горчичниками. И вот они лежат, обклеенные горчичниками, как забор — афишами, а вокруг радист ходит с банкой технического вазелина. Доктор прибежал, увидел эту ужасную картину и укусил радиста за ухо, чтобы прекратить муки кочегаров. Они, ради понта, такими голосами орали, что винт заклинивало…
Здесь Ниточкин вздохнул, вяло глотнул коньяка, вяло ткнул редиску.
— Упаси меня бог считать подобные случаи на флоте чем-то типичным, — продолжал он. — Нет. Наоборот. Как правило, доктора кусаются редко, хотя они от безделья чёрт знает до чего доходят. Меня лично ещё ни один доктор не кусал, а плаваю я уже двадцать лет. Я хочу верить, что барьеров психической несовместимости вообще не существует. Конечно, если, например, неожиданно бросить кошку на очень даже покладистую по характеру собаку, то последняя проявит эту самую психическую несовместимость и может вообще сожрать эту несчастную кошку. Но это не значит, что нельзя приучить собаку и кошку пить молоко из одной чашки.
Неожиданность Петиных ассоциаций всегда изумляла меня.
Когда я жил в маневренном фонде, в квартире, где жило ещё восемнадцать семейств, меня как-то навестил Ниточкин. Войдя в кухню и оглядывая даль коридора, он сказал:
