Зрители удивленно загудели и захлопали в ладоши, а Мари помахала мне белым платочком.
— Все, — объявил Ретиф.
— Погодите немножко, хорошо? — попросил я. — Хочу сделать еще выстрел, просто так, чтобы понять, смогу ли я сбить двух птиц одной пулей, как хеер Перейра.
Ретиф кивком одобрил эту просьбу и взмахом руки остановил зрителей, готовых выбежать из-под обрыва, а также Перейру, который хотел вмешаться.
Еще во время поединка я заметил двух соколов размером с британского сапсана; они кружили в небе, высоко над оврагом, где у них, похоже, были гнезда, и выстрелы ничуть не пугали хищников. Либо они высматривали, как бы половчее стащить сбитого гуся. Я взял ружье и застыл в ожидании. Ждать пришлось долго, но все же миг настал. Я увидел, что более крупный сокол вот-вот пересечет незримый круг полета своего товарища. Разделяло птиц, должно быть, ярдов десять. Я прицелился, оценил обстановку — на мгновение мой разум словно превратился в счетную машину, — прикинул кривизну полета и скорость птиц, решил, что нижняя от меня ярдах в девяноста. А затем, шепча про себя что-то вроде молитвы, выстрелил.
Все взоры были устремлены в небо. Нижний сокол пал наземь. Минуло полсекунды, и следом свалился верхний, причем упал прямо на своего мертвого собрата.
Теперь даже те буры, которые вовсе не желали победы англичанину, разразились восторженными криками. Никогда прежде они не видели своими глазами подобного выстрела. Сказать по правде, я тоже не видел.
— Минхеер Ретиф, — сказал я, — ведь я говорил, что собираюсь подстрелить двух птиц одним выстрелом?
— Да, говорили. Allemachte! И вы это сделали! Скажите-ка, Аллан Квотермейн, кто вы? Человеческий глаз и человеческая рука на такое не способны!
— Спросите моего отца, — отшутился я, пожимая плечами, а потом опустился на стул и вытер мокрый от пота лоб.
Прибежали возбужденные буры. Мари опередила всех, стройная, как ласточка, крепкие бурские женщины не могли за ней угнаться. Нас обступили со всех сторон и принялись бурно восхищаться. Я не вслушивался в похвалы, однако разобрал слова Перейры, который будто затеял с Мари игру в гляделки.
— Да, разумеется, было очень красиво, но знаете, дядюшка Ретиф, победа-то за мной! Я подстрелил шестерых гусей, а он — пятерых.
— Ханс, — позвал я, — собери моих гусей.
Готтентот принес птиц, в тушках которых виднелись аккуратные отверстия, и положил их рядом с добычей Перейры.
— А теперь, хеер Ретиф, — продолжил я, — осмотрите этих птиц и обратите внимание на ту, которую хеер Перейра сбил второй, когда попал в двух гусей одной пулей. Думаю, не составит труда установить, что она раскололась.
Ретиф внимательно осмотрел птичьи тушки поочередно. Потом с проклятьем кинул наземь последнюю и громко воскликнул:
— Минхеер Перейра, как вы посмели покрыть нас позором перед этими двумя англичанами? Вы использовали луперы, пули, надрезанные по четвертям и соединенные ниткой! Глядите все!
Он указал на раны. В одном случае на тушке обнаружилось сразу три отверстия.
— И что? — холодно справился Перейра. — В условиях оговаривалось, что стрелять будем пулями, но никто не запрещал использовать разрывные. Вы проверьте птиц хеера Аллана, у него наверняка то же самое.
— Нет, — возразил я. — Когда я предлагал стрелять пулями, то имел в виду цельные пули, а не те, что надрезаны и собраны заново, из-за чего, вылетая из дула, они рассыпаются картечью. Но довольно, я не желаю это обсуждать. Пусть решает хеер Питер Ретиф, раз он согласился быть судьей.
Буры горячо заспорили между собой, а Мари, стоявшая рядом, прошептала мне на ухо, чтобы никто не услышал:
— Я так рада, Аллан! Что бы они ни решили, ты победил, и это добрый знак!
— Уж не знаю, какой там знак, милая, — ответил я. — Разве что древних римлян некогда спасли гуси. По-моему, наши дела плохи, нас явно хотят надуть…
В этот миг Ретиф вскинул руку и произнес:
— Тихо! Я принял решение. В условиях поединка не было сказано, что пули не должны быть разрывными, поэтому все птицы Эрнана Перейры засчитываются. Зато оговаривалось, что птица, убитая случайно, в счет не идет, и потому из птиц Перейры одну надо вычесть. Значит, очков поровну. Либо оставим все как есть, либо, раз гуси уже пролетели, перенесем поединок на другой день.
— Э-э-э… позвольте кое-что предложить? — Перейра явно ощутил, что собравшиеся настроены против него. — Пусть англичанин забирает деньги. Ему они очевидно нужны, ведь, насколько мне известно, миссионеры — люди небогатые.
— Тут не о чем спорить, — ответил я. — Богатые мы или бедные, я и за тысячу фунтов не стану снова состязаться с человеком, не гнушающимся грязных фокусов. Деньги ваши, минхеер Перейра, а кобыла — моя. Судья сказал, что поединок завершен, на том и сойдемся.
— Верно, — буркнул кто-то из буров.
— Минхеер Перейра, — снова заговорил Ретиф, — все мы знаем, что вы отличный стрелок, но я полагаю, что, ведись игра по-честному, вы бы проиграли. Так или иначе вы сохранили свою сотню фунтов. Однако, минхеер Перейра, — и его голос загремел раскатом грома, — вы выставили себя обманщиком! Вы опозорили нас, буров, и, что касается меня, я никогда впредь не пожму вашу руку!
Едва прозвучали эти слова — признаться, я даже испугался, ибо Ретиф в гневе совершенно не выбирал выражений, — смуглое лицо Перейры сделалось белым как бумага.
— Mein Gott[196], минхеер! — воскликнул он. — Я заставлю вас заплатить за это оскорбление!
Его рука скользнула к ножу на поясе.
— Что?! — вскричал Ретиф. — Хочешь устроить еще один поединок? Давай, я готов! С
