христианином, а если кого проклинает такой проповедник, на того проклятия Небес обрушиваются, как молния в грозу! Хеер Марэ прячется от грозы под деревом, а нам с тобой хорошо известно, что бывает, когда в дерево ударяет молния. Вторая причина очевидна для чернокожего, ибо эта примета всегда сбывалась, сколько чернокожие живут на свете. Эта девушка — твоя по крови. Ты заплатил за ее жизнь своей кровью, — тут готтентот указал на мою ногу, — и потому купил ее навсегда, ведь кровь дороже скота. Значит, всякий, кто захочет разлучить тебя с этой девушкой, заведомо прольет ее кровь и кровь того, кто попробует ее украсть. Кровь, кровь! И на себя тот человек тоже навлечет беду.
Ханс всплеснул руками и поглядел на меня. Должен сказать, во взгляде его маленьких черных глаз сквозило что-то неприятное.
— Чепуха! — отмахнулся я. — Зачем ты говоришь такие глупости?
— Потому что это не глупости, баас Аллан. Вот ты смеешься над бедным Хансом, а я узнал это от своего отца, а он от своего, и так велось испокон веку, аминь! Сам увидишь. Да, сам увидишь, как увидел когда-то я и как увидит хеер Марэ, который, если Всевышний не сведет его совсем с ума — он же безумен, баас, и черные это знают, а вы, белые, не замечаете, — доживет до старости и обзаведется хорошим зятем, и зять похоронит его, как положено, в одеяле, когда придет срок.
Я решил, что с меня достаточно этого бестолкового разговора. Конечно, нам-то легко посмеиваться над дикарями и их причудливыми суевериями, однако теперь, по своему богатому жизненному опыту, я убедился, что толика истины в этих суевериях присутствует. Туземцы обладают своего рода шестым чувством, каковое человек цивилизованный полностью утратил — во всяком случае, так мне кажется.
— К слову, об одеялах, — сказал я, желая сменить тему. — У кого ты забрал эти кароссы?
— У кого? Баас, мне дала их мисси! Когда я услышал, что ты будешь спать в повозке, то пошел к ней и одолжил у нее одеяла. Ой, совсем забыл. Она дала мне записку для тебя. — Готтентот сунул руку под грязную рубашку, потом под мышку, потом пошарил в густых волосах и извлек из последнего «потайного места» листок бумаги, скатанный в шарик.
Я развернул послание и прочел записку, написанную карандашом по-французски:
Буду в саду за полчаса до восхода. Приходи, если хочешь попрощаться.
М.
— Ответ будет, баас? — спросил Ханс, когда я сунул листок бумаги в свой карман. — Если да, я отнесу, и меня никто не увидит. — Тут его словно посетила некая мысль, и он уточнил: — А почему ты не отнесешь сам? Окошко мисси легко открыть, и она обрадуется тебе, вот увидишь.
— Тихо! — цыкнул я. — Я иду спать. Разбудишь меня за час до петухов. Погоди, проверь, чтобы лошадей вывели из крааля и найти их было непросто, на случай, если преподобному вздумается уехать пораньше. Но смотри, не упусти их, мы здесь гости нежеланные.
— Хорошо, баас. А знаешь, баас, хеер Перейра, который пытался обмануть тебя на гусиной охоте, спит в пустом доме, в паре миль отсюда. Когда проснется утром, потребует кофе, а его слуга, который будет кофе варить, мой добрый друг. Если хочешь, я могу что-нибудь туда подсыпать. Не убивать, это ведь против закона, как говорится в Библии, а просто чтобы хеер Перейра спятил, об этом-то в Библии ничего не сказано. Я знаю отличные снадобья, белые о них и не догадываются; от них кофе только вкуснее, и они избавят тебя от многих бед. Вот придет хеер Перейра на ферму без одежды, точно кафр, и хеер Марэ, хоть он тоже безумен, увидит его и поймет, что такой зять ему не нужен.
— Ступай к дьяволу, Ханс! Или сам ты дьявол? — Я отвернулся и сделал вид, что засыпаю.
Наставлять своего верного слугу, преданного, но безнравственного Ханса, чтобы он разбудил меня рано утром, как наставляла леди свою мать в одном стихотворении, вовсе не требовалось; по-моему, в ту ночь я вовсе не сомкнул глаз. Не стану описывать свои терзания, ибо их несложно вообразить, — только представьте себе муки влюбленного юноши, которого норовят разлучить с его первой любовью.
Задолго до рассвета я уже был в саду, в том самом саду, где мы встретились впервые, и ждал Мари. Наконец она появилась, скользя между стволами этаким бледным призраком, ибо куталась в какое-то светлое одеяние. О! Мы снова были вдвоем, я и она, одни в этом безмолвии, что предшествует африканскому рассвету, ведь все обитатели ночи удалились в свои логова и укрытия, а те, которые живут на свету, еще спали крепким сном.
Она увидела меня и замерла, потом распахнула объятия и молча прижалась к моей груди. Мгновение спустя она прошептала:
— Аллан, мне нельзя задерживаться. Если отец застанет нас вместе, он обезумеет и застрелит тебя.
Как всегда, она беспокоилась не о себе, а обо мне.
— А как же ты, любимая? — спросил я.
— Ему не будет до меня дела! Грешно так думать, но я бы желала, чтобы меня он тоже застрелил, и тогда я бы избавилась от этих мучений. Говорила я тебе, Аллан, в тот момент, когда кафры на нас наседали, что умереть было бы лучше. Сердце меня не обманывало.
— Значит, надежды нет? — проговорил я. — Он и вправду разлучит нас и увезет тебя в глушь?
— Разумеется. Он не передумает. Но надежда есть, Аллан. Через два года, коль Бог даст дожить, я стану совершеннолетней и смогу выйти замуж по своему желанию. Клянусь, что мне не нужен никто, кроме тебя, и мои чувства не изменятся, даже если ты погибнешь завтра.
— Благослови тебя Небо за эти
