Он не любил видеть охрану. Не желал, чтобы кто-то маячил перед ним. Но всегда хотел, чтобы за его спиной находился надежный человек, способный прикрыть сзади, принять удар на себя, предвосхитить своим выстрелом чужой выстрел, чужой удар. А таких людей было лишь несколько. Берия отметался: «Жирный боров, ни на что не способен». Хотя не менее толстому генералу Власику доверие было полное, может быть, потому, что он хорошо стрелял. Спокойно чувствовал себя Иосиф Виссарионович, когда за ним шел я или Василевский, генерал Антонов или адмирал Кузнецов. Или опять же преданный ему генерал Косынкин, отравленный незадолго до смерти самого Иосифа Виссарионовича. Такая вот была у него послекировская реакция, «коридорная болезнь» или попросту бзик, как говорят в народе. Однако главное его опасение за собственную жизнь, особо обострившее подозрительность, возникло и укрепилось по другой причине, которая оказалась для него наиболее впечатляющей и которую он долго скрывал, прежде чем она проявилась. Я имею в виду связку Яков Туркин, он же Яков Цыганов, и молодой мужчина, чей странный смех звучал не только на правительственной продбазе, но и на заднем дворе сталинской дачи, возле кухни.
В 1948 году неожиданно скончался герой Ленинградской эпопеи Андрей Александрович Жданов, в котором Иосиф Виссарионович видел самого надежного продолжателя своих дел, с которым давно хотел породниться через его сына Юрия и свою Светлану. Потеря для Сталина была тяжелая, удар сам по себе оказался таким болезненным, что заметно отразился на здоровье Иосифа Виссарионовича, на его устоявшейся было психике. Суть не только в потере близкого друга, но и в том, что Жданов идейно и организационно возглавлял борьбу с низкопоклонством перед Западом, с космополитизмом, то есть со всесторонним наступлением американо-сионистской идеологии, с экспансией агрессивного зарубежного капитала. Был на острие нараставшей «холодной войны». Ненависть к нему за рубежом была велика. Да и внутри страны. Среди затаившихся троцкистов, среди космополитов и среди тех, кто надеялся оказаться на самой вершине власти, сменив стареющего вождя.
Берия и официально, и доверительно убеждал Сталина, что Жданов умер естественной смертью, что было сделано все, дабы сохранить его жизнь. Не удалось, медицина оказалась бессильна. У Иосифа Виссарионовича вроде бы не имелось оснований сомневаться, однако не покидала его мысль о том, что переправиться верному соратнику на другой берег черной реки «помогли» виртуозные эскулапы, сработавшие так, что комар носа не подточит. Свидетельством этих сомнений является хотя бы то, что по секретному поручению Сталина глава нашей госбезопасности Абакумов вел свое особое расследование случившегося вплоть до того момента, когда был арестован по настоянию Берии.
Да, после смерти Жданова здоровье Иосифа Виссарионовича явно ухудшилось. Вновь обострились недоверчивость, подозрительность и некоторые другие отрицательные черты его характера, в том числе боязнь расплаты за прошлые грехи. Ровные полосы опять начали перемежаться вспышками раздражительности, гнева и следовавшими за ними депрессиями: в такие периоды он старался не появляться на людях, доступ к нему имели лишь несколько человек, иногда только Власик и я.
Осенью на Ближней даче за поздним обедом вспоминали Жданова. Сталин или выпил больше обычного, или пребывал в дурном состоянии — во всяком случае, заметно охмелел. Слушал разговоры и тосты, не поднимая глаз, чтобы не выдать нараставшее раздражение. Взял из вазы виноград, пощупал несколько ягод, зачем-то обнюхал кисть, положил на пустую тарелку, брезгливо вытер салфеткой пальцы и повернулся к Берии:
— Тех двоих поймал?
— Кого?
— Забыл? Память короткая… Немецких диверсантов, отца и сына, которые на кухню к нам пробрались.
— Один был… Не на кухне, на базе, — начал возражать Берия, но под мерцанием желтых сталинских глаз запнулся, обмяк, потерял уверенность. — Старший предположительно скончался. В лагере.
— Почему предположительно?
— Не опознан.
— Сам не знаешь… А где другой?
Берия пожал плечами. Сталин продолжал зло:
— Сходи на кухню, может, он там закуску для нас готовит. Вместе с Власиком посмотри.
— На кухне только женщины.
— На базу сходи. К тем, кто продукты нам доставляет.
Берия поднялся, произнес официально:
— Я пойду. Но обязан доложить, что весь личный состав проверен, надежен и находится под контролем.
— Ладно, сядь. Попробуй виноград. И узнай потом, почему нам дают такой виноград. Пыль на нем или что? Откуда привезли? Да ты бери, угощайся, когда предлагают…
Еще раз вытер пальцы, скомкал салфетку и бросил ее рядом с тарелкой.
Впервые открыто проявилась тогда новая мания Сталина, не дававшая, вероятно, ему покоя с конца войны и разраставшаяся с течением времени. Причем среди других опасений эта мания стала вскоре первостепенной, самой навязчивой. Боялся, что его отравят. Еда, питье, лекарственные препараты — все вызывало у него подозрение. Не постоянно, а в какие-то периоды, связанные с ухудшениями общего состояния, с неудачами. Периоды эти становились длиннее и повторялись все чаще. Тогда он ел и пил только после того, как пищу и питье пробовали другие, в первую очередь повар, врач, начальник охраны. Лекарственные таблетки выбрасывал.
Окружающие, от членов Политбюро до обслуги, постепенно привыкли к тому, что Иосиф Виссарионович опасается отравления, мысль об этом стала вроде бы обычной, и если кто-то действительно решился свести счеты с вождем, то наверняка прибег бы именно к этому способу. Сталин сам распространил идею, сам словно бы накликал на себя беду. Так закручивалась пружина.
7
Наше великое наступление, продолжавшееся на советско-германском фронте почти весь 1944 год, приостановилось лишь в ноябре. Страна полностью очищена была от вражеской скверны. Пушки погромыхивали теперь в дальней дали: на Балканах и на Дунае, на Висле и в Восточной Пруссии — в этом извечном рассаднике агрессивного германского милитаризма. И пока на передовой велись бои местного значения, с особым напряжением работали штабы и хозяйственники всех уровней и специализаций. Надо было усилить армии пополнением и вооружением, передвинуть тыловые базы, госпитали и аэродромы, обеспечить войска боеприпасами, продовольствием, обмундированием, проложить надежные коммуникации, линии связи и уяснить — не ошибиться: на каких участках сосредоточить основные усилия, какие направления будут главными в предстоящих сражениях? Это решали в Москве.
Впервые за всю войну при оценке обстановки и выработке планов предстоящей кампании не возникло существенных разногласий между Генеральным штабом и Верховным главнокомандованием. Поговаривали, что заместитель начальника Генштаба, рассудительный и корректный генерал А. И. Антонов, ежедневно общавшийся со Сталиным (Василевский постоянно находился на фронтах как представитель Ставки), что Антонов неспособен был противостоять давлению Верховного. Отнюдь, уважаемый Алексей Иннокентьевич всегда имел свое мнение и умел защищать оное. Да и Иосиф Виссарионович не потерпел бы при себе безликого потатчика. Дело в том, что военная обстановка резко изменилась в нашу пользу. Мы полностью владели инициативой, могли навязывать противнику свою волю, не ожидая крупных подвохов с его стороны. Решать многие вопросы, составлять планы и выполнять их стало если и не легче, то проще.
А обстановка в конце 1944 — начале 1945 годов в самих общих чертах была такова. Война откатилась за пределы нашей страны, однако враг был еще достаточно силен, чтобы оказывать стойкое сопротивление и нам, и нашим союзникам на Западе. Даже наносил контрудары. Наша действующая армия имела в своем составе примерно шесть миллионов бойцов (без учета тыловых, резервных частей, военно-учебных заведений и т. п.). Считалось, что немцы держат на советско-германском фронте немного более трех миллионов солдат и офицеров. Но их отступавшие войска постоянно пополнялись за счет различных тыловых служб, охранных отрядов, строительных и полицейских подразделений, батальонов аэродромного обслуживания и т. д. Заметно возросло количество личного состава после октября 1944 года, когда Гитлер (по нашему примеру сорок первого года) объявил о создании народного ополчения — фольксштурма. В строй ставили всех, кто мог держать оружие, невзирая на возраст, от юнцов-подростков до глубоких стариков. Оборонять населенные пункты зачастую выходило (или выгонялось) все мужское население. Получалось так, что по численности силы той и другой стороны оказывались равными, иногда немцы даже превосходили нас в этом отношении. Но качество было разное.
В чем мы, безусловно, были сильнее немцев, так это в артиллерии: во всем мире и всегда военные специалисты считали русских артиллеристов самыми умелыми, а наши артиллерийские системы (в том числе минометы, «Катюши») самыми лучшими. Справедливо считали. Так вот, с учетом реактивных установок мы имели на фронте 94 тысячи различных систем, а немцы раза в четыре меньше. Всю войну наш «бог войны» господствовал на полях сражений, а уж теперь тем паче. При штурме населенных пунктов противника и его укреплённых районов артиллерия играла первостепенную роль. Мы имели 11 тысяч танков и самоходных установок против 4 тысяч немецких, причем и танки наши считались тогда лучшими в мире, особенно по сравнению с американскими и английскими «гусеничными гробами». Про авиацию вообще не говорю. Фашисты давно уже утратили господство в воздухе, еще с 1943 года, после грандиозных воздушных сражений над Курско-Орловской дугой, на «Голубой линии» над Кубанью, над Таманью. Теперь мы имели на фронте до 15 тысяч самолетов против 2 тысяч немецких.
