Так вот, за ужином Иосиф Виссарионович выглядел утомленным, сказывалась и напряженная работа, и осенняя погода: в солнечной Пицунде отдыхать бы пожилому человеку, на Рице, а не трудиться денно и нощно в московской слякоти. Но — «отпуска нет на войне солдату», как справедливо утверждал Р. Киплинг, стихи которого Сталин перечитывал, помнил. От Иосифа Виссарионовича редко можно было услышать какие-то сетования, а тут вдруг вроде бы пожаловался, ища сочувствия:
— У нас хорошие маршалы и генералы, они научились побеждать неприятеля. Но некоторым нашим маршалам и генералам успехи вскружили головы. Некоторые совсем отбились от рук. Своевольничают и капризничают. Недавно Вече посоветовал нам поторопиться со взятием Будапешта. Политика требовала. Как раз формировалось новое правительство Венгрии, и освобождение мадьярской столицы упрочило бы наши позиции, повлияло на деятелей буржуазных партий, которые не очень охотно шли на сотрудничество. Так, Вече?
— Т-т-так, — подтвердил Молотов.
— Мы сразу связались с командующим Вторым Украинским фронтом и предложили немедленно начать наступление. И знаете, что ответил Малиновский? Он сказал, что понимает политическую обстановку, но может приступить к операции не раньше, чем через пять суток. Потому что одна сорок шестая армия с задачей не справится, надо подтянуть хотя бы два механизированных корпуса… Я говорю: штурмуйте Будапешт, а он свое — без подкреплений город с ходу не взять, втянемся в затяжные бои. Я настаиваю: действуйте немедленно, а он — пять суток на подготовку и столько же на проведение операции. Хоть кол на голове теши! Пришлось приказать категорически: наступление начать завтра! Из-под палки. А город так и не взят.
— Малиновский блокирует в Будапеште двухсоттысячную группировку противника, а основными силами идет дальше, — негромко произнес я. — Город потому и не взят, что начали без подготовки.
— Дело даже не в результатах, Николай Алексеевич, — повернулся ко мне Сталин. — Понятно: орешек оказался более крепким, чем мы предполагали. Но я о нашем разговоре. Как было и как должно быть? Верховный предложил, Верховный распорядился, тот же Малиновский выслушал, ответил «будет выполнено» и приступил… А теперь и Малиновский, и другие командующие гонора набрались, слишком уж самостоятельные.
— Какой там г-г-гонор, — смягчающе улыбнулся Молотов. — За свои участки переживают. А самостоятельность нашим маршалам и генералам теперь просто необходима.
— Почему именно теперь?
— У того же Малиновского размах на три государства. Румыния, Венгрия, к Вене подходит. Что же ему, с каждым вопросом в Москву обращаться? Нам отсюда, издалека, не все видно. Есть общая установка, и ладно. Чем самостоятельней, тем лучше. Ты же сам от них самостоятельности, инициативы требуешь.
— В меру, — ворчливо сказал Сталин. — Все хорошо в меру, а у нас одно к одному. Василевский хандрит.
— Александр Михайлович? — удивился Молотов. — Что с ним?
— Просит освободить от должности начальника Генерального штаба.
— Это еще п-п-почему?
— Считает, что непродуктивно совмещать работу представителя Ставки на фронтах и штабную в Москве. То там, то тут. Тем более, что его заместитель товарищ Антонов вполне, дескать, готов выполнять обязанности в полном объеме. Фактически Антонов все сам тянет. Может, обижается Василевский, что мы редко общаемся с ним, но ведь действительно весь Генштаб на Антонове. А от Василевского большая польза там, на фронтах.
— Устал Василевский, — сказал я. Два года, как неприкаянный, то в Сталинграде, то на Украине, теперь в Прибалтике. И за Генштаб спрос с него. Воюет на одном направлении, а охватывать надо весь фронт. Разномасштабность, двойная ответственность. Да еще и ходит с трудом, в аварию угодил.
— В аварию? — у Сталина шевельнулись седые брови. — Когда? Почему не знаю?
— Его машина с другой столкнулась. Повредил ногу. Мелочью считает.
— Почему столкнулась? Он что, без охраны ездит? Без отличительного флажка? Было указание командующим ездить с желтым флажком. Не выполняют, не докладывают, ну что это такое? — недоумевающе развел руками Иосиф Виссарионович. — А Рокоссовский? Так и ездит в машине Паулюса?
— От Сталинграда до Варшавы.
— Старая машина…
— Зато большая. Рокоссовский и Паулюс — они же двухметровые. Константину Константиновичу в других тесно, а в этой он сидит не сутулясь, отдыхает на ходу, спит в ней, работает. Как дома.
— Мы что, не можем ему нашу большую послать?
— А в той, в трофейной, вроде бы символичней. Рокоссовский намерен в ней в самый Берлин въехать.
При последних моих словах Сталин слегка поморщился. Я уловил, но не понял почему. А он продолжал:
— Только Конев дисциплинированный: все выполняет, обо всем докладывает, с флажком ездит. Не как Василевский…
— Там же не асфальтированный проспект, а разбитая осенняя фронтовая дорога. Одна из машин пошла юзом.
— Это и есть безобразие… Своевольничают наши товарищи маршалы. Распустились далеко от Москвы.
— А как же вы осенью сорок первого в шестнадцатую армию ездили, залп «Катюш» посмотреть?! Тоже ведь без флажка, — не без иронии напомнил я. — Ваша машина ночью на проселке застряла, танком вытаскивали…
— Ладно, кто старое помянет… — смягчился Иосиф Виссарионович. — Тогда еще и указания насчет флажков не было… А про Василевского надо подумать, надо найти решение, которое всех устраивает. Чтобы Василевский доволен был, чтобы обиженным себя не чувствовал и вообще не отдалился от нас. Оставить его только представителем Ставки на фронтах, он и в Москве бывать не будет. А он нужен нам. Очень светлая голова, очень опытный надежный человек.
— Может, так? — заговорил Молотов. — Генштаб передать Антонову, он вполне справится, а Василевского оставить не только координатором на фронтах, но и ввести в состав Ставки? И для дела польза, и честь для него.
Иосиф Виссарионович надолго задумался, возясь со своей прокуренной трубкой. А я пытался проследить ход его мыслей. Состав высшего органа стратегического руководства войной — Ставки Верховного главнокомандования — сложился у нас летом 1941 года. В нее вошли: Сталин, его заместитель Жуков, маршалы Ворошилов, Буденный, Тимошенко, Шапошников, адмирал Кузнецов и один не военный — Молотов. Больше трех лет этот состав не менялся, хотя в разное время были предложения ввести в Ставку начальника ГлавПУРа, начальника Генштаба, некоторых командующих фронтами, в первую очередь Ватутина и Рокоссовского. Однако предложения даже не рассматривались, так как Сталин имел твердое мнение по этому поводу. Ставка — орган стратегический, можно сказать, законодательный, определяющий главное направление действий. Все остальные органы, сверху донизу, исполнительные, они разрабатывают способы и методы реализации решений Ставки и практически осуществляют их. Если в Ставке окажутся представители исполнительных органов, то они волей-неволей будут отстаивать интересы своих ведомств, будет утрачена объективность. Разграничительная линия должна быть четкой… Однако на этот раз Иосиф Виссарионович прервал свое затянувшееся молчание рассуждением совсем неожиданным, во всяком случае, для меня.
— А что, товарищи?! — весело произнес он, — Вече, пожалуй, прав. Война изменилась, совсем другая теперь война. Мы не защищаемся, мы освобождаем. И техника, и темпы другие. Политическая ситуация изменилась. А Ставка какой была, такой и остается. Мы законсервировались и, если прямо сказать, одряхлели. Пора омолодить, оживить Ставку, нацелить ее на будущие действия. Влить новую кровь, привести в соответствие с временем. Товарища Василевского, безусловно, надо ввести в состав Ставки. И не только его. Что и сделаем в ближайшее время.[85]
9
Я хорошо запомнил тот ноябрьский вечер, потому что тогда, в обыкновенном вроде бы разговоре, оформились или полуоформились несколько важных решений. Вообще это характерно для Сталина военного и особенно послевоенного периода, когда все реже и реже устраивались совещания и заседания с его присутствием: в больших залах, с президиумом, со стенографистками. Зачем людей собирать, если все можно взвесить в узком кругу?! В будничной повседневной работе завязывались какие-то памятные узелки, всплывали, обозначались какие-то проблемы, идеи. Они накапливались, разрастались, обретали определенные контуры. А окончательно дозревали в спокойных приватных беседах, когда Сталин излагал свое мнение, надеясь на подпитку со стороны тех товарищей, соображения которых имели вес для него. В тот раз он разговаривал в основном с Молотовым, изредка обращаясь ко мне. Маленков молчал, внимая, запоминая, вникая. Возможно, что именно для этого он и оказался на ужине, а не случайно, как мне показалось вначале.
