пехлеванов, я потратил половину денег, скопленных мной на службе у шаха. Однако, по-моему, дружба того стоит. Другое дело, что площадь теперь оказалась в конном оцеплении, и туда не пускали никого, кроме самих артиллеристов. Это оцепление и навело меня на нужную мысль.
* * *
— Да вы с ума сошли, ротмистр! — рявкнул Караваев, услышав мое предложение. — Какие, к чертовой матери, учения могут быть у казачьей бригады на Артиллерийской площади?! Что нам там делать? У нас для учений есть свой Машк-Мейдан.
— Согласен, Александр Николаевич, однако у нас в бригаде ведь имеется артиллерийская батарея… Вот кому не мешало бы поупражняться на Топ-Мейдане. Ведь там все для этого обустроено. Ну и, конечно, артиллерию должна поддержать кавалерия, как без этого.
Некоторое время полковник глядел на меня без всякого выражения. Потом сказал весьма холодно.
— Господин ротмистр, я не люблю, когда меня держат за дурака. Если вам что-то нужно, так скажите напрямик, а не устраивайте тут лейб-гвардейскую интригу…
Я выдержал небольшую паузу и ответил, глядя полковнику в глаза тоже без всякого выражения.
— Господин полковник, вы человек умный и наверняка понимаете, что я появился здесь не просто так. И фаворитом шахиншаха я тоже сделался не случайно. И если у меня нет пайцзы, которая предписывает всем вокруг оказывать мне всяческое содействие, то это только потому, что мы давно уже не монгольский улус, а Российская империя. Вероятно, очень скоро мне придется возвратиться назад, на родину, где я буду самым подробным образом допрошен относительно состояния дел в бригаде. И что я смогу рассказать? Что, несмотря на бравого командира, бригада содержится из рук вон плохо, дисциплины никакой, солдат на многие месяцы отпускают домой, чтобы не платить им жалованья, полковник в контрах со всеми старшими офицерами — и так далее, и и тому подобное. И самое главное, Александр Николаевич, вы — мой должник. Вы же помните ту маленькую услугу, которую я вам оказал, поймав убийц в вашей бригаде?
И я обезоруживающе улыбнулся.
— Убийство случилось после вашего появления — сказал полковник сквозь зубы. — Вы первый были заинтересованы в поимке негодяев.
— Это неважно. Главное, что услуга была оказана.
Полковник некоторое время думал, потом поднял на меня глаза. Лоб его разгладился, он глядел теперь почти безмятежно.
— Хорошо, — сказал он. — Что вам угодно?
Я отвечал, что мне ничего не угодно. Но как один из старших офицеров его бригады полагаю совершенно необходимым в качестве учений пройти парадом по Артиллерийской площади. Да вот хотя бы сегодня вечером, после захода солнца.
Полковник пожал плечами и сказал, что это совершенно невозможно — полки распущены на вакации, собрать людей можно не раньше, чем через три дня.
— Пусть будет три дня, — согласился я, подумав, что три дня Ганцзалин уж как-нибудь без воды и еды продержится. Все лучше, чем если тебе отрубят руки, уши, а тем более — голову.
Нужно ли говорить, что расстались мы с командиром довольно холодно.
Когда вечером я пересказал наш разговор с полковником Элен, она заявила, что я гений и она мной гордится.
— Да, у меня много достоинств, — отвечал я, заключая ее в объятия.
— Ах, — засмеялась она, отстраняясь, — ты, может быть, думаешь, что ты лучший на свете любовник?
Я сделал оскорбленное лицо: а разве не так?
— Не знаю, — отвечала она лукаво, — я еще не разобралась.
Не приходится удивляться, что добрая половина ночи ушла у нас на то, чтобы прояснить этот деликатный вопрос.
Глава одиннадцатая
Русский заговор
На следующий день я заявился в шахский дворец. Фаворитом у Насер ад-Дина был уже не я, а Монтефорте, но это не значит, что позволительно было манкировать своими шпионскими обязанностями. Правда, все, что можно, я тут, кажется, уже нашпионил, и пора было перемещаться во дворец к Зили-султану. Более того, у меня даже созрел план, как это сделать с минимальным риском для жизни и здоровья. Про жизнь и здоровье я не просто так упоминаю. Я ведь уверился окончательно, что палки в колеса мне ставит не кто-нибудь, а могущественнейшая в мире организация, состоящая сплошь из шахских жен и евнухов — от таких можно ждать чего угодно.
Вероятно, кого-то поставит в тупик моя веселость в этих драматических обстоятельствах. Однако основания для нее были. Во-первых, Ганцзалин наполовину спасен, а если учесть мой договор с полковником, то спасен на девять десятых. Во-вторых, явился у меня совершенно блистательный план относительно моей шпионской деятельности.
Таким образом, во дворец к шаху я вошел в отличном расположении духа. Чего нельзя было сказать о самом повелителе. Он посмотрел на меня грозно и сказал:
— Ты уже, конечно, знаешь, что осквернитель сбежал и спрятался в убежище под русской пушкой? Этот болван Монтефорте решил допросить его лично. Поскольку речь идет об опаснейшем преступнике, я отрядил для конвоя своих молодцов-гулямов. Но это не помогло, какой-то идиот как раз устроил празднество на площади. Преступник воспользовался этим и сбежал.
С видом самым беспечным я отвечал, что беспокоиться не о чем: виновник все равно никуда не денется. Через несколько дней голод и жажда выведут его из убежища.
— Ты не понимаешь! — взревел шах и глаза его грозно засверкали. — Он сбежал не просто так, у него были сообщники. Они наверняка уже строят планы по его освобождению.
Я пытался сказать, что площадь надежно охраняется, но шах снова перебил меня.
— У них хватило ума украсть его у конвоя, хватит ума украсть и из убежища! Проклятые китайцы, зачем только мы пустили их на свою землю? В Исфахане они кишмя кишат.
— Насколько я знаю, персидские китайцы — мусульмане, и все они давно стали персидскими подданными, — аккуратно заметил я.
Шах отвечал довольна грубо в том смысле, что китаец никогда не изменится. Сколько бы он ни строил из себя перса, душой он всегда вместе со своей узкоглазой родиной.
— Ах, если бы я знал, кто ему помог, я бы усек мерзавцу все его члены, а потом посадил бы на кол! — сокрушенно сказал Насер ад-Дин.
Тут я почувствовал неприятный зуд в разных частях тела и возблагодарил бога, что никогда не являлся во дворец вместе с Ганцзалином, так что тут никто не знает о моем слуге. Усекновение членов не входило в мои планы совершенно. К счастью, выдать меня мог только кто-то из сослуживцев, но они во дворец были не вхожи. Если рассуждать умозрительно, выдать меня мог и посланник, но Мельников скорее бы язык себе откусил. Оставался
