После некоторых раздумий я решаю нанести визит Роговеру. Это мой шанс получить от «Rubeus vinculum» ответы на вопросы о таинственном убийце и тех, кто может быть с ним связан. Если и специалист по редким книгам не сможет мне помочь, то не останется ничего иного, как в самом деле нажать на Кобота, что и предлагала Алина. Только делать это придется мне, и методами несколько отличными от тех, о которых говорила моя напарница. Вряд ли после этого я смогу снова вернуться к той жизни, которую вел в последнее время и неприкосновенность которой так тщательно оберегал, но возможно, что другого выхода просто не будет. Я по-прежнему уверен, что Кобот — только верхушка того ядовитого сорняка, который угнездился в гнилой болотистой почве города, и, потянув за нее, я вряд ли доберусь до корней, но время уходит, и через три дня, в новолуние, где-то в лабиринтах дворов под ударами ножа погибнет еще одна девушка.
Дом, в котором обитал библиограф Яков Самуилович Роговер, имел номер по набережной канала Грибоедова и находился в самом средоточии мрачноватых трущобных лабиринтов старого города. Впрочем, номера на нем как раз не было: в лучших традициях петербургского центра, его нужно было угадывать, опираясь на сомнительную логику нумерации других домов набережной, на некоторых из которых имелись цифры, иногда вписанные в старые круглые таблички, а иногда просто грубо нарисованные краской.
Я думаю о том, что в этом городе ничего не меняется. Его центр остается таким же, каким был сто, сто пятьдесят, двести лет назад: серые сырые стены, лабиринты дворов, несвежее влажное дыхание каналов, дома, сбившиеся в тесные группы кварталов. Сиюминутная мишура в виде вывесок и огней иллюминации, машин и экипажей, товаров на витринах лавок или магазинов меняется, облетая под порывами ветра времен, но унылый и чопорный дух старого города остается прежним: дух мертвеца, надменно взирающего на суету мира живых. Кажется, что даже обитатели домов остаются теми же, что и сто лет назад: люди, похожие на призраков, и призраки, похожие на людей. Гигантское болото, погребенное под тяжелой могильной плитой города, выдыхает туман, просачивающийся сквозь сырые камни к мглистому небу, и его гнилостные испарения пропитывают разум, души и тела живущих.
Фасад дома Роговера выходит на набережную, нависая тяжелыми эркерами над водой, как пьяница, которого от падения в грязную лужу удерживают только цепкие, хотя и нетвердые руки прилепившихся по бокам собутыльников. Я вхожу в арку, над которой подслеповатым глазом торчит крошечное мутное окошко бывшей дворницкой, и иду по длинному, плавно поворачивающему вправо проходу, стараясь держаться ближе к стене, чтобы не наступить в огромную лужу, маслянисто поблескивающую в полумраке. Полукруглые низкие своды арки просели под грузной тяжестью дома. В коротком телефонном разговоре я не стал уточнять у Роговера, как именно найти его квартиру, и теперь мысленно выговариваю себе за непредусмотрительность. Во двор выходят три приоткрытые, покосившиеся двери подъездов и еще две арки, ведущие дальше, в тесные глубины дворов. Глухая, ватная тишина, только откуда-то сверху доносится звук работающего радио. Воздух застоявшийся и теплый. Серая штукатурка стен, снизу поросшая мхом, а выше покрытая пятнами плесени, похожа на бугристую шкуру нездорового животного и местами отслаивается, обнажая мокнущие красноватые язвы кирпичной кладки. Окна, похоже, не открывались десятилетиями, они местами разбиты, местами заколочены фанерой, темные, пыльные и пустые. Ржавые подвальные двери, иногда открытые, а в большинстве своем вросшие в землю до половины человеческого роста, покосившиеся пристройки из листового железа и досок, темные углы. Из арки справа тянет гнилью и тушеной капустой.
Я начинаю обходить двор, пытаясь различить номера квартир на темных табличках. Этому занятию можно предаваться очень долго: цифры чередуются, повинуясь загадочной нелинейной логике в типично питерской манере. Первый этаж: 1, 13, 24. Второй — 5, 6, 25. Третий — 7, 8, 14. И так далее. Нужная мне квартира под номером 22 в первом дворе не обнаружилась.
Я выбираю арку справа и иду на запах гнили, повинуясь исключительно чутью коренного жителя этого города. В темной трубе арки прямо в стене еще одна дверь, с крупной цифрой 2 и каким-то символом, похожим на рисунки из книг древних каббалистов. Рядом с дверью пыльное оконце, в которое никогда не заглядывал солнечный свет, и я успеваю разглядеть чье-то бледное лицо с рыбьими глазами, мгновенно скрывшееся во тьме за стеклом.
Во втором дворе всего одна дверь подъезда, и рядом с ней тоже нет нужного мне номера квартиры. Я уже собираюсь повернуть назад, но замечаю за дверью тусклый дневной свет — подъезд можно пройти насквозь. Я пробираюсь мимо обгоревших почтовых ящиков, заплесневелой детской коляски и пары поломанных стульев и оказываюсь в еще одном дворе, маленьком и глухом. Небо наверху похоже на квадратный кусок серого картона. В грязно-желтой стене напротив еще одна дверь. Я с надеждой читаю цифры: первый этаж — прочерк. Второй — 3, 4, 12. Третий — 9, 10, 21. Четвертый — 16, 17, 26. Пятый — 22, 23. Нашел.
Я захожу в подъезд. Покосившаяся неширокая лестница уходит в полумрак. Душный воздух пропитан запахами плесени, подвальной сырости и пыли. Свет едва проникает сквозь грязные треснувшие стекла редких окон. Я поднимаюсь на второй этаж мимо облупившихся стен и покрытых испариной труб, похожих на вены живого существа, протянувшиеся под серым потолком.
На втором этаже узкая площадка перед тремя квартирами, двери которых распухли от старости, а обветшавшие косяки увешаны гроздьями дверных звонков. Лестница неожиданно становится шире и раздваивается, ее пролеты уходят в противоположные части дома. Я выбираю ту, которая ведет в сторону канала, оставшегося за пределами каменного лабиринта, и поднимаюсь выше.
На четвертом этаже у одной из дверей стоит серая неподвижная фигура. В полумраке я не могу различить ни пола, ни возраста — только темный силуэт.
— Здравствуйте! — говорю я громко.
Человек молча открывает дверь квартиры и входит внутрь. Когда я прохожу мимо, то слышу за дверью осторожный шорох: кто-то явно стоит там и ждет. А потом, наверное, выйдет на лестницу и снова будет стоять у дверей неподвижно.
Чувство направления меня не подвело. На потрескавшейся клеенчатой обивке большой двустворчатой двери я вижу тронутые зеленью медные цифры 22, кнопку механического звонка и маленькие таблички вокруг. Три из них бумажные, пожелтевшие от времени, с надписями химическим карандашом и чернилами: «Каин — 2 звонка», «Зельц — 3 звонка», «Вила — 4 звонка», а рядом еще одна, из потемневшей меди, с гравировкой: «Роговер — 1 звонок». На белесой пластиковой табличке, расположенной ниже всех, была надпись: «Шестолап — 5 звонков». Рядом с ней на обрывке серой оберточной бумаги кто-то крупно написал черным жирным карандашом: «НЕ ЗВОНИТЕ — ПОВЕСИЛСЯ!»
Я внимательно смотрю на таблички и один раз нажимаю на звонок. Где-то в потусторонней глубине квартиры раздается отчетливое раздраженное дребезжание. Тишина. Я жду, а потом нажимаю на звонок дважды. Снова дребезжание — и тишина. Далеко в холодных недрах дома глухо ударила оконная рама. Я пожимаю плечами и звоню трижды. Тот же эффект. Четыре раза — и через томительно долгую минуту за дверью слышатся шаркающие старческие шаги.
Дверь открывает старуха в древнем засаленном халате и потрепанном темно-красном шерстяном платке, тугим узлом завязанном под подбородком. Она молча смотрит на меня маленькими глазками, лишенными всякого выражения, и я тоже смотрю на нее. Крючковатый нос, из дряблой кожи на подбородке торчит несколько длинных жестких волос.
— Здравствуйте, — говорю я. — Яков Самуилович дома?
Старуха молча машет рукой в сторону длинного коридора, поворачивается и, не говоря ни слова, идет вперед, шаркая ногами в стоптанных огромных тапках. Я смотрю ей вслед и вижу, что сквозь прореху в платке на затылке на меня уставился бледно-голубой водянистый глаз, подернутый пленкой катаракты.
Я вхожу в квартиру. Покрытый жирным воском вековой грязи паркетный пол коридора, лохмотья отслаивающихся обоев, высокие потолки, теряющиеся в пыльном сумраке, тусклая желтая лампочка на мохнатом от налипшей грязи шнуре. Под самым потолком полки антресолей, прогибающиеся под грузом покрытых толстыми слоями пыли древних чемоданов, которые последний раз открывались, вероятно, столетия назад. На стене висит большой черный телефон с диском, рядом с ним болтается огрызок карандаша, привязанный к свисающей с гвоздя длинной веревке. Обрывки обоев рядом с телефоном исписаны номерами, некоторые из которых состоят всего из пяти цифр и содержат буквы. Около одной из дверей висит большое жестяное корыто.
Коридор под прямым углом делает поворот налево, за которым и скрывается открывшая мне дверь старуха. В тот момент, когда я уже думаю, что придется стучать во все комнаты в поисках старого библиографа, дверь одной из них открывается и низкий звучный голос произносит:
