— Довольно того, что вы сказали, — продолжала Софья Карловна. — Степь, моя заповедная целинная степь, эта фамильная гордость нашего рода, для вас, вижу, ничего не значит? Благодарю. Хороший же подарок поднесли вы мне в день рождения… Вы представляете себе, — обратилась она вдруг к губернаторше, — что он предлагает? Через наши цветущие, не тронутые плугом украинские прерии провести какую-то зловонную канаву! Ужас!..
Женщины загалдели.
— Панама!
— Между Каховкой и Строгановой панама!
— Это даже остроумно!
— Не так остроумно, как дерзко…
Сквозь шум Мурашко попытался было объяснить хозяйке, что канал — это не канава, но Софья Карловна и слушать не хотела.
— Если б мои предки услышали что-либо подобное, они перевернулись бы в гробах! Изуродовать все, перерыть, раскопать! Может, заодно вы предложите и мою Асканию снести с лица земли?
— Успокойтесь, милая Софи, — заговорила губернаторша. — Разве можно так поддаваться эмоциям? Меня, правду говоря, все это даже заинтриговало… Мы знаем, что в Египте такие каналы вполне оправдали себя. Сколько, вы говорите, — обратилась она к Мурашко, — чистой прибыли могло бы получать акционерное общество ежегодно?
Мурашко назвал сногсшибательную цифру.
В зале на какое-то мгновение воцарилось молчание. Стало слышно, как тяжело дышит в тишине астматик-немец, муж пани Луизы.
— Ничего себе, — первой нарушила тишину губернаторша.
И тут, как по сигналу, зашумели все сразу. Настроение гостей резко изменилось. Обступив Мурашко, женщины наперебой стали расспрашивать о подробностях дела.
— Какой процент на капитал? — выкрикивала одна.
— Какие гарантии? — допытывалась другая.
— По чьим землям пройдет вода?
Прерии прериями, — всё это сентименты и дым, — а тут пахло настоящими барышами! Их земли сразу подскочили бы в цене, в этом нет сомнений! У кого десять тысяч десятин, считай, что уже сто!.. Задыхаясь, немец продирался между женщин к Мурашко, все время пытаясь что-то сказать, но фрау Луиза, оттиснув мужа плечом, уже сама допытывалась у господина инженера, согласится ли он завернуть канал в их Сивашское. Набеленные помещицы из Черной Долины, наоборот, возмущались тем, что господин инженер, не спросив их, самовольно наметил их землю под канал… Они, дескать, хоть и не так богаты, как некоторые другие, но, слава богу, они тоже собственницы, и нет такого закона, чтоб без их разрешения вторгаться в принадлежащие им земли.
— Антихрист, — передергиваясь от злости, присоединила свой скрипучий голос к голосам помещиц заднепрянская игуменья. — Все монастырские земли, всевышним нам врученные, он уже определил под затопление…
— Я бы тоже пошла на эту панаму, — стрекотала крымская Мери, — если бы можно было завернуть канал к Семи Колодцам! Потому что у нас только название — Семь Колодцев, а воду в цистернах возим! Господин инженер, вы могли бы внести — коррективы и взять курс на меня?
— Мери, что ты говоришь? — сардонически улыбнулась Софья Карловна. — Каким образом? Через мой заповедник? Через мою Асканию? О, скорее через мой труп!
— Разве дорога в Крым идет только через ваш заповедник, Софи? — обиделась Мери. — В конце концов вас можно обойти и повести канал через земли мадам Ефименко!
Мадам Ефименко до сих пор загадочно молчала. А между тем Мурашко знал, что многое зависит именно от нее.
— У нас, правда, заповедников нет, — наконец заговорила, как в трубу, мадам Ефименко, — нам больше летучих песков досталось, но нас тоже следовало бы спросить, пожелаем мы каналы пли нет…
— Канал полностью в ваших интересах, — заметил Мурашко.
— Ты мне, старухе, очки не втирай, — повысила вдруг голос мадам так, что все притихли. — Мужицкий твой канал — вот что я тебе скажу… Вижу, куда ведешь и куда заворачиваешь… У нас воды мало — это так, но еще больше на воду голодны вот те чаплинские и каланчакские голодранцы… И эта твоя вода в первую голову на их мельницу льется, ты не обдуришь меня, старуху. Жили наши деды без этого, как-нибудь и мы проживем. А то наведете нам сюда всякой пролетарии, смутьянов да забастовщиков, чтобы бунты разводили… Разве не так, скажешь? К тому, к тому оно клонится!
Словно холодной струей обдали присутствующих крутые слова мадам Ефименко. В самом деле, как они об этом не подумали!.. Тысячные армии вооруженных лопатами землекопов нахлынут в степь… Займут села, подступят к экономиям, заведут всякие свары с подрядчиками… Нигде от них не спрячешься! Начнется — с подрядчиков, а кончится забастовками, манифестациями, красными флагами!..
— И за все это, — подлила масла в огонь Софья Карловна, — мы еще должны платить из собственного кармана! Ведь так, господин инженер?
Бой был проигран, но Мурашко все еще не сдавался.
— Ваши так называемые прерии, — заговорил он, — живут только пол-лета. Во вторую половину лета они выгорают, становятся пустыней. Суховеи, черные бури приносят вам миллионные убытки, и вы не можете ничего с ними поделать. Вы — плохие хозяева. Вы — никчемные хозяева! — повторил он под возмущенный гул всего зала. — Я вам предлагаю выход. Но два урожая в год вы сможете снимать на ваших землях. До самой осени будут зеленеть ваши пастбища. У вас будут собственные леса. Все ваши затраты окупятся за несколько лет, окупятся с лихвой, в ваши карманы потечет такая прибыль, о которой вы даже не мечтали.
— Не вам судить, о чем мы мечтаем, грубиян! — крикнула Софья Карловна, поднимаясь с кресла. — Это таким, как вы, всегда мало, а у нас уже, слава богу, кое-что есть… На наш век хватит!
— На ваш век, — презрительно усмехнулся Мурашко. — А после вас?
— А после нас… хоть потоп!!!
Кровь ударила Мурашко в голову. Стал темнее ночи.
— Потоп? Глядите… Можете накликать. Может и потоп быть!
И, с хрустом зажав в руке свои бумаги, он сквозь зловещую тишину направился к двери.
Тем временем, воспользовавшись немой паузой, перепуганный дворецкий пригласил гостей к столу.
Мурашко брел домой, сутулясь больше обычного, тяжело переставляя ноги, словно прошел только что тысячу верст. На веранде его встретили Лидия Александровна и Светлана, испуганно прижавшаяся к матери.
— Ну как? — спросила Лидия Александровна бледнея. Голос ее дрожал от напряжения.
— Все хорошо…. Именно так, — как и должно было быть, — ответил Иван Тимофеевич, горько улыбнувшись. Эта улыбка сказала жене все: можно было не расспрашивать.
У Ивана Тимофеевича тоже не было сейчас никакой охоты разговаривать. Забравшись в кабинет, он ни с того ни с сего завалился спать и спал до самого вечера. Вечером встал, поиграл со Светланой, посмотрел с веранды на фейерверк в честь Софьи и скоро опять залег спать, словно хотел отоспаться теперь за все бессонные ночи, которые коротал над проектом.
XXVII
Утром Мурашко пошел к управляющему и потребовал отпуск.
— После стольких лет работы, — гремел он в конторе, — не заслужил я разве передышки? Или я у вас вечный сезонник?.
Густав Августович, чувствуя себя на сей раз перед «господином инженером» почему-то сконфуженным, не очень упирался, — разрешил.
— Мерси, — процедил сквозь зубы Иван Тимофеевич и вышел из конторы, еще больше раздраженный уступчивостью управляющего на улице под запыленными акациями стоял необычный шум: в толпе детворы кривлялся в вывернутом кожухе босой, лохматый алешковский юродивый.
— Я, Григорий-семинарист, не пан, не дворянин — алешковский мещанин! — скаля зубы, выкрикивал под дружный хохот детворы юродивый. — Страдаю от гирлыги и от косы, а от колбасы поправляюсь! — С этими словами он распахнул на себе кожух, надетый прямо на голое тело: грязное, костлявое, покрытое синяками.
С визгом и улюлюканьем запрыгала вокруг кривляки довольная детвора.
Увидев Мурашко, юродивый впился в него злым, распаленным взглядом.
— Вон тот идет, что Днепр в степи повернул! Ах-ха-ха-ха!.. Прислужился панству, Днепр ночью экономиям продал!
У Мурашко потемнело в глазах. Замер на месте, как у позорного столба. Притихли и дети в смущении.
— Не ври, семинарист, — послышался вдруг откуда-то, словно издалека, твердый мальчишеский голосок. — Не для панов он старался…
Эта детская простая защита словно вернула Мурашко к жизни.
— Уже не в море течет, сюда Днепр повернулся! — брызгая пеной, бесновался юродивый. — Вот уже под нами — слышите? — хлюпает! Мокро! Вода пошла! Скорей на крыши, на деревья, не то потонем все!
Кинувшись к ближайшей акации, он стал неуклюже карабкаться вверх, скользя по дереву своими чугунными ногами.
— Зачем вы его слушаете? — проникновенно обратился Мурашко к притихшей детворе. — Он среди людей, как пустельга среди птиц… Разве вам пустельги и грачи еще не надоели своим карканьем?
