Когда Ирена возвращалась к перекрестку, к тротуару подрулил тюремный фургон. Пешеходы бросились врассыпную… как напуганный хищником косяк мелкой рыбешки. Из машины выпрыгнули три крепких эсэсовца. Они врезались в разбегающуюся толпу, размахивая дубинками, наугад выхватили из нее трех человек с белыми повязками на рукавах и затолкнули в фургон, который продолжил свое движение по Желязной, словно акула в поисках добычи. Все это произошло за считаные минуты, а потом толпы прохожих сомкнулись и снова потекли двумя противоположно направленными потоками.
Кто-то снова железной хваткой схватил Ирену за локоть. Она опять вздрогнула, и у нее перехватило дыхание. Ева держала ее за руку слишком крепко, а шагала слишком быстро.
– Что случилось? – сказала Ирена.
Ева потянула Ирену вниз по улице Лешно, мимо здания городского суда. Ирена взяла ее под руку и вдруг почувствовала, как сильно Ева похудела за последнее время. Наконец они вошли в полутемное фойе театра «Фемина»…
– Извини, Ирена. Дай мне сигарету…
Ирена протянула Еве пачку. Ева неумело прикурила и после первой затяжки закашлялась, на ее глазах выступили слезы…
– Что сегодня произошло? – еще раз спросила Ирена. – Ты ведь никогда не опаздываешь.
– Я шла к тебе. Меня схватили два немца. Они сказали, что я должна помочь убраться в квартире.
Меня отвели в дом, отданный под постой немецким солдатам, и приказали вымыть уборную, которая просто утопала в… ну, ты понимаешь… Я спросила – чем? Своей блузкой, сказали они и приказали ее снять.
Я сделала, как было велено. Когда я закончила мыть и стала надевать пальто, один из них опять схватил меня за руку и обернул мне лицо и голову грязной блузкой. А потом просто вышвырнул на улицу. Мне пришлось вернуться домой, чтобы отмыться и переодеться.
Приказ от 18 февраля 1940 года
Еврейскому Совету (Юденрату) предписывается провести регистрацию всех евреек и евреев, перешедших в другую веру, в возрасте от 13 до 59 лет.
Происшествие с Евой обеспокоило и подавило Ирену гораздо больше, чем она ожидала. Все в Варшаве слышали об избиениях и даже убийствах евреев. Но то были незнакомые, безымянные люди. Теперь же все это коснулось ее напрямую, пострадала Ева… ее лучшая подруга Ева. Тяжелым грузом для Ирены были и мысли о здоровье мамы, но здесь ничего изменить было невозможно и оставалось только искать и покупать на черном рынке дигиталис[60]. А еще Ирена постоянно слышала у себя в голове слова отца о спасении утопающих. Чтобы хоть как-то бороться с отчаянием, Ирена начала придумывать способы обойти установленные немцами ограничения на социальную помощь и карточных норм продуктового снабжения, еле-еле удерживающих людей на грани жизни. Эти мысли порождали в ней странное чувство, чем-то похожее на удовлетворение. Она поняла, что именно так она должна бороться с оккупантами.
В середине февраля Ирена решила рискнуть. Как-то вечером она пригласила к себе домой Ирену Шульц, Яна Добрачинского и Ягу Пиотровску, чтобы «обсудить некоторые аспекты работы, о которых было бы неудобно разговаривать на службе». Она позвала и Еву, с которой не виделась вот уже несколько недель… Кроме того, на 15 февраля приходился ее день рождения, ей исполнялось 30. Она об этом умолчала, но знавшая дату ее рождения Яга рассказала и Добрачинскому, и Ирене Шульц.
Ева пришла первой. Она сняла пальто с позорной нарукавной повязкой.
Ирена подбросила в печку угля, но изо рта по-прежнему шел пар. Ева еще больше похудела. Канатами на ее шее выступали напряженные мышцы. Она сильно постарела, под глазами появились мешки, на круглом некогда лице выступили скулы, потемнели и иссохли золотистые волосы.
Ева, судя по всему, сразу заметила, как шокировал Ирену ее внешний вид.
– Все хорошо, Ирена. Я знаю, что выгляжу ужасно. Пожалуйста, не волнуйся за меня. Твое беспокойство меня очень расстраивает. Даст Бог, все будет хорошо.
…Подарки были под стать недоброму времени. Ян Добрачинский и Яга пришли вместе и принесли по завернутому в вощеную бумагу и перевязанному красной ленточкой куску угля.
– Черная жемчужина, – пошутила Яга. – Самый модный в этом году подарок.
Она была одета в расшитую странными геометрическими узорами юбку. Узоры не бросались в глаза, и красоту их можно было оценить, только присмотревшись. Добрачинский уселся на деревянный стул и сидел на нем напряженно, с абсолютно прямой спиной, словно боясь помять свою белоснежную накрахмаленную рубашку. Он только немного отпустил узел галстука.
Ирена представила Еву Добрачинскому с Ягой:
– Ева не только моя добрая подруга, но еще и сердце и душа Centos, а также горячо любимый воспитанниками руководитель молодежного кружка на Сенной.
Добрачинский немного покраснел, пожимая руку Евы.
– Мы с Евой знакомы, – сказал он.
Ирена сразу вспомнила про письмо, которое он написал Еве, когда ему пришлось уволить ее и других работников еврейского происхождения.
– Я до сих пор храню вашу записку, – сказала Ева, глядя ему в глаза. – Я знаю, что в Польше еще остались честные и достойные люди. В любом случае все получилось к лучшему. Я рада, что работаю в Centos. Я там на месте. А еще я счастлива, что у меня есть возможность заниматься с молодыми людьми в молодежном кружке. Надеюсь, вы с ними когда-нибудь познакомитесь. Они полны надежд, идеалов и планов. Потрясающие ребята. Помогают сиротам и детям беженцев. Растут гуманистами, несмотря на все, что творит вокруг Гитлер.
Наконец, с получасовым опозданием, вошла запыхавшаяся Ирена Шульц.
– Проверка документов, – объяснила она, поправляя свои короткие светлые волосы. – Эсэсовцы остановили трамвай, в котором я ехала. Проверили документы и обнаружили в вагоне еврея без повязки. Они вытащили его из трамвая и начали избивать, а нас заставили на это смотреть. Когда он потерял сознание, его забросили в гестаповский фургон, а нам позволили ехать дальше. Я думала, меня стошнит.
С Евой Ирена Шульц не виделась уже несколько месяцев, и Ирена увидела, как на ее лице мелькнуло выражение ужаса, когда она, обняв Еву, почувствовала ее худобу.
Сбросившись продуктовыми карточками, они наскребли на скромный ужин из супа, хлеба с маслом, яиц и овощей. Скудость меню они компенсировали живостью беседы, которая нет-нет да возвращалась к обсуждению рецептов любимых блюд и особо запомнившихся праздничных столов. Больше всего радости возможность провести вечер в компании «молодежи» принесла Янине, матери Ирены.
После ужина Ирена сказала, что им нужно обсудить кое-какие дела, и предложила маме послушать у себя в спальне фонограф. Она знала, что Янина скоро заснет. Ирена подала черный чай с сахаром – редкостную для того времени роскошь. Она попыталась отдать остатки полученного по карточке сахара Еве, но та отказалась. Ирена не отступала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
