Как вдруг она была порушена. Ватага воробьев повадилась проникать под крышу моего ангара и часами, с ураганным чириком и трепыханьем, умопомрачительно кружить и метаться над сложным картонным ландшафтом, как японские камикадзе над флотом в Пёрл-Харборе. От воробьев не было спасу три дня подряд, и пришлось принимать меры. Из велосипедного насоса, обрезка доски, медицинского жгута, куска солидола и клочка войлока я соорудил воздушное ружье. Пули забивал строительной липучкой, которую наковырял в косяке ангарных ворот; для убойности я приправлял заряд сверху дробинкой. На пристрелку ушел день. К вечеру ящики в моем секторе стрельбы покрылись россыпью пробоев. Следующие два дня я просидел в засаде с воздушкой на взводе — и не сбил ни одного. В таком виде — под ружьем — меня и застал складской обходчик.
Я объяснился. Старик выслушал меня с сочувствием и поведал, что воробьи — бич всех здешних складов: дрейфуя от ангара к ангару, они загаживают товар, будоражат, пугают грузчиков, внезапно ордой вылетая из углов в морду… Я узнал, что воробьи — наследство давних времен, когда вся эта складская зона, построенная в самом начале тридцатых годов, еще служила хранилищем стратегических зерновых запасов Москвы. Раньше здесь воробьев была пропасть, аж в глазах темно, а сейчас — это что, крохи…
Когда обходчик ушел, я прошел в задник ангара, прикладом наскреб две горсти земляной пыли. Вышел на свет и на картонке перебрал попавший вместе с землей мусор. В ладони у меня остались четыре черных зернышка.
Я поднес их к глазам и увидел. Подводы с зерном из Ладовской Балки, Новоалександровки, Григорполисской станицы, со всего Ставрополья, с Кубани и Украины тянулись к железнодорожным станциям, грузились в эшелоны, которые частью шли за границу в обмен на золото и промышленное оборудование, частью в Москву — и зерно разгружалось именно здесь, на этом тайном складе, под многочисленной охраной НКВД.
Я завернул их в сторублевую купюру и заложил под обложку паспорта.
Уволившись, я увез эти зерна в Велегож и замочил в дрожжевом растворе. Одно дало росток — и в прошлом году в горшке, наполненном настоящим черноземом, за которым я специально съездил под Мичуринск, — вырос колос.
А в этом году у меня на грядке наливаются уже двадцать два колоска. А еще через год я надеюсь угостить Ивана лепешкой; небольшой, не больше просфоры.
Река речи
Танков Александр Семенович родился в Ленинграде в 1953 году. Пишет стихи и прозу, публиковался во многих питерских журналах и альманахах. Автор двух поэтических книг. Живет в Санкт-Петербурге.
“…Давно не читал таких горячих стихов. Кажется, что это не стихи, а раскаленные любовью и сердечным жаром частички бытия… Александр Танков рисует нашу жизнь такой, какая она есть, — захватывающе вульгарной, жалкой и неповторимой” (Александр Кушнер).
* *
*
Залитый холодным ртутным светом
Хрупкий снег и черен, и лилов.
Я хотел бы написать об этом,
Только, разумеется, без слов.
Потому что слово так нечестно —
Если можешь, лучше промолчи.
Потому что сердцу слишком тесно
В залитой сиянием ночи.
Потому что то, что было словом,
То, что зрело, в пустоте паря, —
Стало снегом черным и лиловым,
Резким ртутным светом фонаря.
* *
*
Ах, наверное, нас научил Фома
Грозовому неверью ночной реки.
Как на ощупь можно сойти с ума,
Темноту, как птицу, кормя с руки.
Я уже не тот, за кого меня
Принимают камни, трава, кусты,
У ночной грозы попросив огня,
В темноту, как в рану, вложив персты.
И покуда время журчит в ночи
И деревья учат язык дождя,
Об одном и том же навзрыд молчи,
В темноту, как в воду, по грудь войдя.
* *
*
Как какой-нибудь вусмерть взъерошенный
Пьяной талой водой воробей —
Я не пил тебя, жизнь, по-хорошему,
Погоди, не спеши, не убей.
Водопоя певучею заумью
Наглотаться, как в юности, всласть,
И большими, как счастье, слезами
Слюдяная весна налилась.
Научи меня заново, замертво,
Как ты только умеешь — навзрыд,
И железным ковшом, как гекзаметром,
Ледяной переулок разрыт.
* *
*
Где живут мертвые языки? На каких берегах
Вавилонские старики, раскачиваясь, оплакивают свой оскудевший народ,
Междометья баюкая, как сонных детей, на руках,
Через реку речи живой перебраться пытаются вброд.
По каким темным морям плывут финикийские корабли?
Компас сломан, а может, не изобретен.
Сорок тысяч столетий на горизонте не видно земли,
Выпита влага глаголов, стерты пальцы, сношена плоть времен.
Так и я когда-нибудь стану суше латыни, шумерского мрака темней,
На дорожную полку откинусь, убаюканный стуком колес…
Что касается жизни, я только и знаю о ней,
Что она равнодушна, безмерна и жжется до слез.
* *
*
Может, где-нибудь под Кандагаром
Так же ночь душиста и темна,
И гордится смоляным загаром
Смуглая восточная луна.
Собственно, и важно только это:
Ночь и исчезающие в ней
Острые, скупые искры света —
Светляков ли, бортовых огней…
* *
*
Детство вспоминается без боли.
Желтый вечер, лампа, молоко.
То ли наступает старость, то ли
Просто стало слишком далеко.
Угасает день, стихает смута,
Поспеваешь к финишу в хвосте…
С возрастом всех тянет почему-то
К вздорной и пристрастной простоте.
* *
*
Майонезной битой баночкой,
Старым школьным пальтецом,
Той подкладочкой, изнаночкой,
Перекошенным лицом,
И — на мелкие осколочки,
Чтоб не помнить ни о ком,
Под прицелом мелкой сволочи —
Как по стеклам босиком.
Словно елку новогоднюю
В окна выбросят весной
В заводную преисподнюю
Нашей жизни прописной.
Размышления над причинами революции в России
Зубов Андрей Борисович (род. в 1952) — доктор исторических наук, профессор кафедры философии МГИМО, зав. кафедрой истории религий Российского Православного университета во имя апостола Иоанна Богослова (Москва). Автор пяти книг и более чем двухсот статей по истории религии, политической культуре, истории общественной мысли, вопросам текущей политики. Настоящая статья является еще одним фрагментом книги «Размышления над Русской историей», вслед за публикацией в № 7 и 8 «Нового мира» за 2004 год статьи «Размышления над причинами революции в России. Опыт восемнадцатого столетия».
I
Царствование Императора Павла Петровича стало явной и сознательной реакцией на правление Екатерины. Десятилетиями живя в Гатчине фактически под домашним арестом, Цесаревич с ненавистью, отвращением и страхом наблюдал долгое царствование своей матери. С детских лет знал он, что Екатерина — убийца отца и узурпаторша трона, и ненавидел мать и ее бесчисленных фаворитов. Он знал также, что и Екатерина не любит его и серьезно думает передать престол через голову Павла своему старшему внуку — Александру, который был отобран у отца и воспитывался в духе бабки швейцарцем Лагарпом. Павел знал и о том, что Александр согласился на эту комбинацию и благодарил бабку за доверие. Тотчас после смерти Екатерины «штурмом» взяв Царское Село, Павел первым делом бросил в огонь камина завещание матери, передававшее престол внуку…
